и проводили Новый год — тема, никогда не теряющая соблазна; других занимали вопросы о том, что говорят в столице, слухи, сплетни и скоро ли у нас произойдет революция.

— Что новенького, ваше превосходительство? — спросил штабной полковник у генерала Дубенского, приехавшего в литерном поезде из Петрограда. — Вы наш современный Нестор-летописец. Все видите и все знаете. Пишете не мудрствуя лукаво. Ваши писания для меня настольная книга. Как ложусь спать, на сон грядущий, так и читаю ваши произведения, и навеваете вы мне сны золотые. Всегда думаю: вот человек, который пишет и пишет незаметно правдивые сказанья — «да ведают потомки православных родной земли минувшую судьбу».

На губах полковника змеилась подозрительная, хитрая улыбка. Белобрысое лицо с рыжими бачками блестело, как вымытое в масле; глаза ехидно играли, и что-то иезуитское таилось в насмешливом взгляде. Лицо как будто говорило: «Подсижу и тяпну».

— Да что же я могу вам сказать? — ответил польщенный генерал. — Я люблю жизнь в Ставке, мне у вас нравится. Всегда приезжал с радостным возбуждением. А вот на этот раз ехал неохотно, с тревогой покинул столицу. Неспокойно в Петербурге. Того и гляди, как бы не полыхнуло пожаром.

— А вы что же, ваше превосходительство, имели в виду возложить на себя роль брандмейстера и принять меры к его тушению? Надеялись справиться собственными силами? Или, может быть, к нам пожаловали за поддержкой?

— Ну, уж там тушить не тушить, а все-таки в такое время быть вместе с семьей лучше.

— Тэк-с, тэк-с… Иными словами, — nous aurons bientôt la révolution. N’est ce pas, Votre Exellence?

Полковник говорил все с той же насмешливой улыбочкой, не меняя тона и не меняя выражения.

— С вашего позволения, я вам доложу мое скромное мнение. Пожары зарождаются иногда самопроизвольно. Залежалось что-нибудь очень долго, началось гниение, а там, смотришь, и пожарник возник. Например, нельзя в XX веке жить так, как жили в XVII, XVIII или даже в XIX. Жизнь идет вперед и редко поворачивает вспять. Это закон, егоже не прейдеши. Нельзя переть против рожна и плыть упрямо против течения. Надо уметь сдавать позиции и уходить заблаговременно, пока не дали по шапке.

— Увы, мы действительно находимся накануне великого перелома, — заметил отец Георгий, высокий, плотный священник, с пышной львиной гривой темно-каштановых волос, красивый, выхоленный, щеголевато одетый в темно-лиловую шелковую рясу. — Государь мистически относится к своим державным прерогативам. Он Помазанник Божий…

— Что вы, отец Георгий, разводите мистику, в которую, наверное, и сами не верите, — перебил полковник. — Ведь он же по натуре совсем не самодержец. Жизнь разобьет его «августейшую» мистику, как и вашу собственную. Монархический строй и религия отживают свой век. Девять десятых бьющих поклоны около церковных зданий — христиане только по названию, крестятся по инерции, потому что не смеют еще порвать с пережитками старины…

— Вы разве атеист? — спросил сильно удивленный отец Георгий. Спросил тихим, подавленным голосом. Он не удивился бы услышать подобное заявление из уст революционного подпольщика, свергающего и отвергающего все нравственные идеалы; не удивился бы услышать эти слова от студента, рисующегося новизною взглядов, или от либерального общественного деятеля, стыдящегося молиться в храме. Но говорил штабной офицер, в полковничьем чине и уже немолодой годами. Пораженный, он впился в белобрысое, насмешливое лицо полковника, ожидая от него ответа.

— Какое это имеет значение. Мой ответ на ваш вопрос — утвердительный или отрицательный — ничего не может ни объяснить ни разъяснить, ни прибавить ни убавить, ни доказать ни опровергнуть. Это личный, лишний и бесплодный вопрос, к делу не относящийся.

Полковник чеканил слова. Он был очень доволен красотою их построения. Продолжал насмешливо улыбаться. Он знал, что эта улыбка нервирует и подавляет собеседников. Для себя лично он считал ее «демонической».

— Я повторяю, отец Георгий, девять десятых не верит ни в чудеса, ни в таинства (в скобках — вспомните Льва Толстого); не могут нормальные люди верить в загробную жизнь и интересоваться селениями райскими, которые вы нам обещаете. На смену идет революционный реализм. Он воспринимает мир без мистики; он не верит в то, что не познается разумом. Христианство зародилось как религия рабов, религия дефективных, низших, убогих, жалких, обделенных природой, придавленных в жизни. Высшая добродетель — «блаженны нищие духом».

Новые социальные учения несут новую религию, выдвигают новый идеал жизни. Этот идеал не смирение и не примирение, но борьба. Борьба беспощадная и жестокая. Вместо блаженства на небе они обещают блаженство здесь, на земле. Это заманчивее и понятнее. Они говорят человеку: борись за свое раскрепощение. И человек-раб будет бороться. Потому что новая религия — тоже религия рабов.

Поверьте мне, отец Георгий, рухнет старый мир, основанный на нравственном законе. Рухнет христианство под напором стихийных сил рабов. На какой-то период восторжествует новая религия, основанная на материализме. Вместо братства и любви звездой манящей будет новый идеал: социальная справедливость. Пока не разочаруются и в этом. А там… Впрочем, что будет там после — мне это неинтересно.

Лицо у отца Георгия горело сплошным алым цветом. Слова, как иглы, вонзались в его сердце. Он с заметным нетерпением ждал, когда полковник кончит говорить.

— «На камне созижду церковь Мою, и врата адовы не одолеют ее», — крикнул он звенящим голосом. — Церковь пережила гонения, ереси, расколы и не погибла, потому что она — дело рук Божиих, а не человеческих. Не погибнет церковь во веки веков!

Вы с иронией относитесь к таинствам. Вы отрицаете их существо, потому что не можете постигнуть разумом. А так ли уж велик разум человеческий и не больше ли его наша душа? Бог есть тайна непостижимая, величайшая, сладостная. Бога никто не видел, но даже дикарь чувствовал повсюду Его незримое присутствие.

И только современный, развращенный ум интеллигенции создал в самонадеянной гордыне новые теории о жизни без Бога, без религии, без таинств, без святости и без любви. Бесплодная и страшная попытка побороться с Богом. Уже не один боролся и пал. Разве не слышит человечество отчаянный, исступленный крик Юстиниана: «Ты победил меня, Галилеянин»?

Страшно было смотреть на отца Георгия. Мягкий, деликатный, светский, почти «паркетный» батюшка на этот раз был грозен. Глаза его метали молнии, руки потрясали в воздухе, и что-то действительно было в нем от ветхозаветных обличающих пророков.

— Царство Божие подобно евангельской ниве. Вышел сеятель сеять. Одно зерно упало при дороге, и затоптали его прохожие и поклевали птицы. Другое упало на каменистую почву, скоро взошло и скоро засохло. И только зерно, упавшее на добрую почву, произросло и дало плод. Люди глубокие, цельные, чистые сердцем