На эти свои первые гастроли в Париж привезла кучу туалетов, сшитых Тамарой Александровной Дмитриевой, – с мехами, жемчугами, так была наслышана, что Париж – законодатель моды, хотелось поразить парижан изысканностью нарядов, благородством облика. В первый же день в Париже ко мне подошла супруга Брюно – Полетт, работавшая в «Олимпии» главным художником: «Простите, но я должна посмотреть, в чем вы намереваетесь выступать». Я гордо извлекла из чемодана платье с юбкой-пачкой и лифом, щедро расшитым стразами. «Это не пойдет».

Увидев второе, отороченное по подолу, вороту и рукавам песцом, мадам Кокатрикс едва сдержалась, чтобы не замахать руками: «Нет, нет и нет!» – «Эти два – самые лучшие». – «А какой из ваших нарядов самый скромный?» Я достала простенькое белое платье с воротничком, расшитым искусственным жемчугом. «То, что нужно! – воскликнула Полетт. – Поймите, дорогая, в «Олимпию» приходит богатая публика, которую и бриллиантами не удивить, – не то что стразами. Она хочет слушать пение, а не лицезреть вычурное платье. Смотреть на наряды идут бедные люди – они, как правило, мало понимают в музыке». Навсегда запомнила слова этой мудрой женщины: «Наша публика не любит, когда с ней соревнуются в пышности. Ваше главное богатство – песня. Ею и блистайте…»

Перед первым выступлением я трусила страшно. Брюно, увидев, как я нервничаю, сказал: «Пойди, выпей коньяку». – «Что вы, я же слова забуду!» – «Нет, ты ничего не забудешь, ты – артистка». И я успешно спела свой первый концерт, после концерта ко мне подошла Полетт и сказала много теплых слов.

В 1965 году я выступала в составе Московского мюзик-холла и завершала первое отделение, второе закрывал Сличенко, имевший бешеный успех, публика просто сходила по нему с ума. Очень было приятно на следующий день прочитать о себе в одной из парижских газет: «Она поначалу казалась похожей на Далиду, потом на Жюльетт Греко, потом показалось, что у неё есть что-то от Эдит Пиаф, нет. Нет, это была Эдита Пьеха, она достойно отстояла свое имя в «-Олимпии».

Сравнение со столь значительными французскими исполнительницами было для меня очень радостным. Я никогда никому не подражала, но то, что парижская пресса усмотрела сходство с ними, говорило о том, что я смогла задеть их по-доброму, что у меня получилось…

На концерте в «Олимпии» была не столько парижская публика, сколько туристы, хотя французы там тоже присутствовали. Исполняла я тогда три песни. Одна из них была «Метелица» – русская народная песня, но в эстрадной аранжировке. По-французски пела «Те, из Варшавы» – красивая очень песня, почти гимн, она стала победительницей на Сопотском фестивале, – песня о том, что все мы разные, из разных городов – из Варшавы, из Ливерпуля, из Москвы, из Ленинграда, но в наших жилах течет одинаковая кровь, мы все просто люди. Третью песню, увы, не помню…

У французов была интересная традиция: вот, я выступила, закрывается занавес, аплодисменты, я стою за занавесом, тут же появляются люди, что-то вроде помощников режиссера, и выталкивают меня к зрителю, я кланяюсь, возвращаюсь за кулисы, опять аплодисменты, опять меня выталкивают… успех измеряется количеством выходов «за занавес». Иногда даже во время «бисирования» я исполняла еще какую-нибудь песню, это считается во Франции признаком успеха у публики, мне везло, я по несколько раз выходила петь.

Наши гастроли продолжались целый месяц. Выходными были только понедельники, мы гуляли по распродажам, хотя особо не разгуляешься: посольство оставляло нам от гонораров лишь 50 франков. И в течение всего этого месяца Кокатрикс с супругой заботились обо мне, иногда давали корректные наставления, подсказывали что-нибудь.

Но, даже находясь в Париже, я чувствовала на себе пристальный взгляд советской системы, которая не упускала нас из виду даже за пределами СССР. Параллельно с выступлением Московского мюзик-холла в «Олимпии» на одной из открытых площадок выступали «Битлз». Я обратилась к Кокатриксу: «Хотелось бы попасть на «Битлз», вы мне поможете?» – «Конечно, конечно», – ответил он. Но так было заведено в то время, что советским артистам во время поездок за границу нельзя было нигде ходить без сопровождающих и каждый свой шаг надо было согласовывать. Поэтому за разрешением сходить на концерт «Битлз» я обратилась к директору Московского мюзик-холла Надежде Аполлинаровне Казанцевой: «Мне можно сходить на «Битлз», господин Кокатрикс обещал билет?» И услышала в ответ: «Вы что, сошли с ума?! Вы позорите…» И далее последовала долгая тирада про то, что мой моральный облик не соответствует облику советского гражданина. Самое смешное, что она даже не знала, кто такие «Битлз», но быстро мне растолковала, что подобное зрелище не для советской женщины. Так я и не попала на «Битлз», но позже услышала их записи уже благодаря внуку.

Еще во время пребывания в Париже запомнилась история с колготками. В то время в СССР не было колготок, были специальные пояса-резинки, к которым прицеплялись чулки. А я чулки не очень любила, поэтому придумала хитрость: перед выходом на сцену смазывала ноги кремом, чтобы блестели, как будто я в чулочках, и никак не могла предположить, что это может вызвать какое-то недоумение у жены Кокатрикса. И вот после просмотра программы она меня попросила зайти к ней. Я захожу, а она говорит: «Давайте мы вам купим колготки». А я ей: «Зачем? У меня ноги и так красивые!» – «Нет, на сцене свои законы, да и вообще парижанки всегда ходят в чулках». И в тот же день она купила несколько пар роскошных колготок и преподнесла их мне в подарок. И потом я узнала, что даже в большую жару парижанки ходят по улице в чулках, а я на сцену «Олимпии» вышла без них! Благодаря жене Кокатрикса я запомнила, что это преступление выходить на сцену с голыми ногами, как я делала. Задор юношеский – ну что, подумаешь, загорелые ноги, сойдет! Так что я после «Олимпии» стала всегда выходить на сцену в чулках, а потом уже в колготках.

Тогда же произошел еще один курьезный случай. Я впервые попала на банкет в советском посольстве в Париже. Слева огромное количество приборов, справа столько же. Растерялась. А дипломат, сидевший рядом, тихо мне сказал: «Начинайте брать приборы с края, все совпадает с меню».

На другом банкете, устроенном в мою честь, мне преподнесли большое блюдо белых «колбасок». За столом было всего пять человек, а я смотрю на блюдо и думаю: что с ним делать? Никогда в жизни я не видела такого кушанья, к тому же сидела без очков. И не разглядела, что это салфетки на серебряном блюде. Вдруг мне говорят: освежите руки. И я благодарно выдыхаю: спасибо! Как будто меня приговорили к смертной казни и помиловали. Взяла салфетку, небрежно встряхнула и сделала вид, будто каждый день совершаю эту процедуру. Меня все время бросали, как котенка в море. Я плавать не умела, но быстро училась уже в воде, лишь бы не уронить достоинство, которым всегда дорожила. На банкете не стала бы есть вообще, прикинулась бы, что не голодна, только бы не опозориться. Но до сих пор запомнила слова Брюно Кокатрикса – он был президентом общества гурманов Парижа: «Умение получать удовольствие от вкусной еды – тоже признак высокой духовности, потому что человек, который неравнодушен к хорошо приготовленной пище, это человек с утонченным восприятием жизни…»