вечеринке или иным образом, «если он собирается и дальше так говорить про то что глаз не ложил», скажет она ему. – «О, – говорю я, – теперь ты уже ХОЧЕШЬ идти на вечеринку к Адаму, поскольку там сможешь расквитаться с Юрием и отделать его – у тебя все на лбу написано».

«Боже, – пока мы идем вдоль скамеек церковного парка печального парка всего этого лета, – теперь ты еще и обзываешься, на лбу написано».

«Ну дак так и есть, ты думаешь я не вижу тебя насквозь, сначала ты не хотела идти к Адаму совсем а теперь когда услышала – а да ну его к черту если это у тебя на лбу не написано то я тогда вообще не знаю». – «Еще обзываешься, боже» (всхлипнув перед тем как засмеяться) и мы оба вообще-то истерично так улыбаемся и как будто бы ничего и не случилось вообще и фактически как счастливые беззаботные люди которых видишь в роликах новостей деловые спешащие по улице к своим обязанностям и по своим надобностям и мы в таком же дождливом ролике новостей таинственно печальные внутри самих себя (как и должно значит быть внутри игрушечных фильмокукол экрана) грандиозный разрастающийся вихрящийся кавардак аллитеративный как молотком по костям мозгам мешкам и яйцам, ба-бах как жаль что я вообще родился…

В довершение всего, как будто и этого еще было недостаточно, целый мир раскрывается когда Адам распахивает нам двери торжественно склоняясь но с проблеском и секретиком во взгляде и с какой-то неприветливостью при виде которой я ощетиниваюсь – «В чем дело?» Затем чую присутствие еще каких-то людей внутри кроме Фрэнка и Адама и Юрия. – «У нас гости». – «О, – говорю я, – почетные гости?» – «Видимо да». – «Кто?» – «Макджоунз и Филлис». – «Что?» (настал великий момент когда мне предстоит лицом к лицу встретиться, или же уйти, со своим архизлейшим литературным врагом Баллиолом Макджоунзом некогда столь близким мне что мы плескали пивом друг другу на колени склоняясь друг к другу в возбуждении беседы, мы говорили и обменивались и одалживали и читали книги и литературолизовали так много что этот невинный бедняга впрямь подпал под некое влияние с моей стороны, то есть, в том смысле, и только, что научился разговору и стилю, в основном истории хиппового или битового поколения или подземного поколения и я сказал ему: «Мак, напиши великую книгу обо всем что случилось когда Лерой приехал в Нью-Йорк в 1949-м и не пропусти ни слова и дуй, давай же!» что он и сделал, и я прочел ее, критически Адам и я навещали его оба критикуя рукопись но когда она вышла ему гарантировали 20 000 долларов неслыханную сумму и все мы битовые личности скитающиеся по Пляжу и по Маркет-стрит и по Таймс-сквер когда мы в Нью-Йорке, хоть Адам и я признали на полном серьезе, цитирую: «Джоунз не наш – а из другого мира – мира среднегородских глупышек» (это адамизм). И вот значит его великий успех подходил как раз в тот момент когда я был беднее некуда и наиболее обойден издателями и хуже того зависший на параноичной наркоте я распалился но слишком не рассвирепел, хоть остался по этому поводу чернушным, изменив свое настроение после нескольких местных подсеков косы папы-времени и различных наворотов и всяких поездок, пиша ему письма с извинениями на судах которые я рвал, он тоже тем временем их писал, а потом, Адам выступая год спустя в роли какого-то святого и посредника доложил о благоприятном расположении с обеих наших сторон, к обеим же сторонам – великое мгновение когда мне придется встретиться со стариной Маком и пожать ему руку и бросить все эти дрязги к чему такая злопамятность – производя настолько мало впечатления на Марду, которая так независима и недостижима по-новому по-своему сердцещемительно. В любом случае Макджоунз уже был там, немедленно я громко заявил: «Хорошо, превосходно, я ждал встречи с ним», и бросился в гостиную и кому-то через голову кто как раз поднимался (это Юрий был) я крепко пожал Баллиолу руку, посидел немного в думах, даже не заметил как бедной Марду удалось устроиться (здесь как и у Бромберга как и везде бедный темный ангел) – наконец уйдя в спальню не в силах переносить вежливую беседу под которую не только Юрий но и Джоунз (да еще Филлис его женщина которая все таращилась на меня чтоб разглядеть по-прежнему ли это сумасшествие) урчали дальше, я сбежал в спальню и лег в темноте и при первой же возможности попытался затащить Марду лечь со мною но она сказала «Лео я не хочу разлеживаться здесь в темноте». – Затем подвалил Юрий, напялив на себя один из галстуков Адама, со словами: «Выйду поищу себе девчонку», и у нас теперь устанавливается некое сопонимание шепотом вдали от прочих в гостиной – все прощено. – Но я чувствую что поскольку Джоунз не сдвигается никуда со своей кушетки значит он реально не хочет говорить со мной и вероятно желает чтобы я ушел. Когда Марду прибредает обратно к моей постели стыда и кручины и укрытию моему, я спрашиваю: «О чем вы там говорите, о бопе? Ему не говори о музыке ничего». – (Пусть сам для себя все открывает! вздорно говорю я себе) – Я боповый писатель, вот кто! – Но когда меня отряжают вниз за пивом, когда вхожу снова с пивом в руках они все уже на кухне, Мак прежде всего, улыбается и говорит: «Лео! дай мне посмотреть твои рисунки про которые мне рассказали, я хочу их увидеть». – Так мы становимся друзьями снова склоняясь над рисунками и Юрию приходится свои тоже показать (он рисует) а Марду в другой комнате, вновь позабытая – но это исторический момент и пока мы к тому же, с Кармоди вместе, изучаем Кармодиевы южноамериканские тусклые картинки с деревнями в высоких джунглях и с городишками в Андах где видно как проплывают облака, я замечаю дорогую хорошо сидящую одежду Мака, браслетку с часами, я горжусь им и теперь у него маленькие привлекательные усики придающие ему зрелость – о чем я и объявляю всем – пиво к этому времени всех нас уже разогрело, а затем его жена Филлис начинает ужин и общительная праздничная веселость проистекает взад и вперед —

В краснолампочной гостиной фактически я застаю Джоунза наедине с Марду он задает вопросы, как бы берет у нее интервью, я вижу что он ухмыляется и говорит самому себе «Старина Перспье надыбал себе еще одну потрясную куколку» а я внутри томлюсь самому себе: «Ага, надолго ли» – и он выслушивает Марду, которая, под впечатлением, предупрежденная, все понимая, произносит торжественные утверждения по части бопа, типа: «Я