нем говорилось: «Пойти к Марду в 9 вечера, спать, вернуться на следующий день и весь день писать и вечером ужин и отдых после ужина и затем вернуться в 9 часов снова», с дырками оставленными в плане по выходным для «возможных выходов куда-л.») (нализаться) – с этим планом все еще сидящим в голове и проведя выходные дома погруженным в это ужасное – как бы то ни было я рванул к Марду воскресным вечером в 9 часов, по плану, в ее окошке не было света («Я так и знал что это однажды случится») – но на дверях записка, мне к тому же, которую я прочел скоренько поссав в общественном сортире в коридоре – «Дорогой Лео, вернусь в 10.30», и дверь (как всегда) незаперта и я вхожу чтобы там подождать и почитать Райха – снова таская с собой свою здоровую впередсмотрящую райховскую книгу здоровья и готовый по крайней мере «метнуть хороший такой в нее» в том случае если всему суждено завершиться в эту же самую ночь и сидя там глазами скользя по всему и замышляя – 11.30 а ее все нет – боится меня – скучает – («Лео, – позже, сказала она мне, – я взаправду считала что мы всё, что ты уже вообще не вернешься») – тем не менее оставила мне эту записку Райской Птички, всегда и по-прежнему надеясь и не стремясь сделать мне больно и заставить меня ждать в темноте – но поскольку она не возвращается в 11.30 я наваливаю оттуда, к Адаму, оставив ей записку чтоб позвонила, с последствиями которые я через некоторое время стираю – все это уйма мелочей ведущих к великой печали Прайс-стрит произошедшей после того как мы прожили ночь «успешного» секса (когда я говорю ей: «Марду ты стала гораздо драгоценнее мне с тех пор как все это случилось», и из-за этого, как мы соглашаемся, я способен заставить ее все исполнять лучше, что она и делает – дважды, фактически, и притом впервые – проведя целый сладкий день как бы воссоединившись но в паузах бедная Марду поднимает на меня взгляд и говорит: «Но нам по правде следует разойтись, мы никогда ничего не делали вместе, мы собирались в Мексику, а потом ты собрался найти работу и мы бы зажили вместе, потом помнишь эту возвышенную идею, весь этот большой фантазм из которого типа ничего не вышло потому что ты не выпихнул их у себя из ума в открытый мир, не выполнил их, и типа, меня, я не – я не ходила к своему врачу уже много недель». (Она в тот же день написала прекрасное письмо своему терапевту прося прощения и позволения вернуться через несколько недель и совета что ей делать со своей потерянностью и я его одобрил.) – Все это нереально с того момента как я вошел в Небесный переулок после своего в‐депо-плаксивого одинокого темного временного пребывания дома чтоб только увидеть что свет у нее не горит наконец (как глубоко обещано), но записка спасшая нас ненадолго, то как я нашел Марду немного погодя в ту ночь поскольку она действительно в конце концов позвонила мне к Адаму и сказала чтоб я шел к Рите, куда я принес пива, затем пришел Майк Мёрфи и тоже принес пива – закончилось еще одним дурацким ором разговора пьяной ночью. – Марду сказавшая наутро: «Ты помнишь хоть что-то что говорил вчера ночью Майку и Рите?» и я: «Конечно нет». – Целый день, заимствованный у небесного дня, сладкий – мы занимаемся любовью и пытаемся давать обещания маленьких добряков – фиг там, поскольку вечером она говорит «Пойдем в кино» (с ее жалкими деньжонками по чеку). – «Боже, да мы ведь истратим все твои деньги». – «Так черт возьми мне плевать, я все равно их истрачу и все тут», со страстностью – поэтому она надевает свои черные бархатные брючки немного душится и я встаю и нюхаю ее шейку и господи, до чего же сладко ты можешь пахнуть – и я хочу ее еще сильнее чем обычно, в моих объятьях она ушла – в моей руке она ускользает как прах – что-то не так. – «Я поранил тебя когда выпрыгивал из такси?» – «Лео, это было ребячество, маниакальнее я ничего никогда не видела». – «Мне очень жаль». – «Я знаю что тебе жаль но то была самая маниакальная штука что я когда-либо видела и она происходит постоянно и становится все хуже и типа, вот сейчас, о черт – пошли в кино». – И вот мы выходим, и на ней этот никогда-мной-не-виданный прежде красный плащик от которого разбивается сердце под ним черные бархатные брючки и рассекает, с черными короткими волосами от которых выглядит так странно, словно – словно кто-нибудь в Париже – на мне же лишь мои старые железнодорожные «непобедимые» бывшего тормозного кондуктора и рабочая рубашка без майки а внезапно снаружи холодный октябрь, и с порывами дождя, поэтому я дрожу у нее под боком пока мы спешим вверх по Прайс-стрит – к Маркету, к кинотеатрам – я вспоминаю тот день вернувшись с выходных у Бромберга – что-то зацепилось у нас обоих в горле, не знаю что, она знает.

«Бэби я собираюсь тебе кое-что сказать и если я тебе это скажу то я хочу чтоб ты пообещал мне что все равно пойдешь со мною в кино». – «Ладно». – И естественно добавляю, после паузы: «Что такое?» – Я думаю это имеет какое-то отношение к «Давай расстанемся поистине и по-настоящему, я не хочу этого больше, не потому что ты мне не нравишься но теперь уже это очевидно или должно быть очевидно для нас обоих вот к этому времени…» такого рода аргументы которые я могу, как издавна так и вновь, ломать, говоря так: «Но давай, смотри, у меня, погоди…» ибо всегда мужчина может склонить маленькую женщину, она была создана для того чтобы склоняться, да-да для этого маленькая женщина и была – поэтому я жду уверенно именно такого разговора, хоть чувствую себя блекло, трагично, мрачно, а воздух холодный. – «Ты знаешь как-то ночью» (она некоторое время старается привести в порядок перепутавшиеся недавние ночи – и я помогаю ей разобраться в них, и обнимаю ее рукой за талию, пока мы так рассекаем и подходим все ближе к хрупким драгоценным огонькам Прайса и Коламбуса к тому старому углу Северного Пляжа такому диковинному и еще диковиннее оттого что у меня теперь по его поводу есть собственные личные мысли как бывало и от других сцен из моей сан-францисской жизни, короче говоря, почти самодовольные и довольные в коврике меня – как бы то ни было мы