Ланд больше похож на ястреба, это признавали все, кроме сына Алтимара. Милитар, едва подняв на него глаза, процедил:

— Вот почему тебе не бывать Выбранным Главарем, — и обернулся к остальным. — Мондланский отряд еще не слишком далеко ушел. Пора нам нагрузить корабли.

Дельфина рада была поскорей отсюда уйти — уже по горло насмотрелась на следы чужой жесткости. Издали женщина увидела одного из своих — он беспечно нырнул внутрь сарая, будто там могло быть что-то ценное. Или не мог прятаться враг, или обвалиться крыша. Конечно, Теор.

За прошедшие годы его, лучшего из лучших, так и не выбрали Главарем. Им должны были восхищаться, но, приходилось признать, уже не любили, а терпели. Да и он терпел вечно недовольных им тэру и Главаря Милитара, который при взгляде на него только что не вскипал, как вода в котле. Ана изводила надеждой. Про Наэва лучше и не говорить, тот его ненавидел. А Теор все не мог научиться отвечать тем же. Оставалась только сестренка. Да еще Ирис до сих пор восхищался своим кумиром.

Сам Совет устал от непокорства и предупредил этой весной: довольно! Все знали, что бывает, когда предупреждает Совет. Наказания Островов не отличались фантазией: за преступления казнили, за проступки изгоняли. Теор так и нарывался. И ощущал не страх, а обиду — теперь это было самое известное ему чувство.

Сарай стоял посреди не самого бедного хозяйства. Хранили здесь мешки зерна — ныне украденные — солому и сено. Где-то теперь корова или даже две, которым заботливо запасали корм? На Островах скот держали в отдельных строениях, ведь овцы, быки, свиньи не принадлежали одной семье. А кормилица сгоревшего дома наверняка зимовала за перегородкой в единственной комнате. И люди в самые холодные ночи спали в стойлах, греясь теплом коровы. Она зарезана и сожрана монландцами теперь, и, наверное, воссоединилась с хозяевами на регинских небесах. Теор усмехнулся — Дельфина не могла понять, зачем в доме врага убивают даже собак. А ему было предельно ясно. Потому что хотят убивать, это вроде голода. Дельфина смотрела на мертвые тела так, словно не хотела, но обязана была их запомнить. Теору до сих снились ужасные сны, заставляя вскакивать в холодном поту, но хуже было другое — то, в чем никогда бы не признался. Он ненавидел рейды и ждал рейдов, как хмельного бегства от себя самого. Не привык, не смирился, а хуже: упивался жарким безумием боя, упивался превосходством. Против воли, ненавидя себя, выплескивая злобу на врагов и своих. На руинах монастыря Милитар в очередной раз отчитал его, как мальчишку, перед всеми. А потом, когда собирали оружие с трупов, что-то новое проснулось в Теоре, что-то нашло, когда никто не видел. “Убивают, потому что мрази, как и мы! — сказал он вдруг сам себе и вонзил копье в мертвое тело. — Потому что, звери! Потому что пощады не заслуживают!” Раз, другой, с отчаянной яростью он убивал неизвестного мертвеца. “Потому что все мы заслуживаем сдохнуть!” Представил, как расправился с этим регинцем — так отчетливо, будто это было на самом деле — и ощутил, как растекается месть по жилам. И нет ничего, кроме мести, — страшно и легко, совсем как в кошмарах. Когда опомнился, его наизнанку вывернуло, словно первый раз видел кровь.

Тот, кто не вырос на Острове Леса, заметил бы в сарае лишь ворохи соломы, но Теор обостренным инстинктом опасности сразу понял — он здесь не один. Рука потянулась к мечу, и всколыхнулся шальной азарт, словно ему бросили вызов. Хоть бы здесь был враг, а лучше двое! Но в соломе никак не смог бы укрыться взрослый мужчина. Может, собака? Островитянин разгреб убежище, и на него уставились два внимательных серых глаза. Не собака — тощая чумазая девочка. Выглядела, как все регинские дети, которых ему случалось встречать, — заморыш на вид, но смышленая и живучая, словно детеныш дикого зверя. Прочие, наверное, умирают в младенчестве в этих грязных лачугах, у голодных вшивых и вечно беременных матерей. Эта пережила уже, по крайней мере, два лета.

Девочка не закричала, когда он взял ее на руки. Она совсем не боялась, наоборот, радовалась, что, за ней, наконец, пришли. Теор очень ясно представил, как мать с ребенком бежит в чужой сарай, — это недокормленное дитя едва ли из той семьи, что владела коровой. Как прячет ее в соломе, строго-настрого приказывает не выходить. Ее мать, видно, чем-то заслужила у своих богов милость — но уже не узнает об этом. Что делать с находкой, Теор прекрасно знал. Не бывают лишними дети, плодовитые жены и воины-лучницы, девочке самое место на Острове Леса. Все равно здесь у нее вряд ли кто-нибудь остался. Он улыбнулся, погладил ее по спутанным светлым волосам:

— Однажды монландцы еще побегут от тебя.

Она была в том возрасте, когда дети уже кое-как говорят, но, конечно, не разобрала слов на чужом языке. И все-таки засмеялась. Дети, в отличие от взрослых, Теора всегда любили, малютка Дэльфа засыпала у него на руках охотней, чем у матери. Он подумал: понимает ли его находка, что произошло? Ее разум слишком мал для понимания смерти. Мирно проспала в сене истребление деревни, а вопли снаружи приняла за игру.

— Не надо тебе видеть, что там творится, — сказал он, мотнув головой. — Сам бы всего этого не видел…

И, прежде, чем шагнуть за дверь, закрыл ей глаза рукой. Теор мало понимал чужую душу, да еще такую крошечную. Закрыл ей глаза — и доверчивую девочку словно подменили на визжащего нечеловеческим голосом зверенка, рвущегося, как из-под ножа. И как фурия в легенде — в ответ на ее крик перед сараем выросла из неоткуда старуха. Одежда в лохмотьях, седые волосы не покрыты. На волосах кровь. На одежде, на руках. Редко Теора мог напугать человек, но он шарахнулся назад от ее взгляда, и в голове пронеслось: Мара, над которой он столько раз смеялся!

Она указала на островитянина — и закричала. Подбежавшей Дельфине отчаянно захотелось не понимать язык Побережья. Она указывала на Теор, на мертвые тела вокруг — и кричала, выла, проклинала.

— Зверь! Убиииица!

Конечно, не Мара, не призрак. Просто женщина, уцелевшая во время резни, для которой не было разницы между одними разбойниками и другими. Кто знает, чего она насмотрелась, что пробудил в ней крик ребенка. Если она выжила одна из всей своей семьи — какое дело ей было до того, что не