Виктор забыл о телевизоре. Взял письмо и пошел наверх. В горле у него пересохло, его охватило уже знакомое напряжение, предшествующее приступу тошноты. Он сел на кровать и вскрыл конверт. Письмо было отпечатано на обеих сторонах листа и подписано «Клара Конуэй». Виктор начал читать:

«Уважаемый Виктор Дженнер.

Вы удивитесь, получив от меня это письмо после того, что я наговорила вам в понедельник. Позволите сказать, что вы держались превосходно? Большинство людей разразились бы в ответ бранью, и, думаю, если бы так поступили вы, это было бы оправданно. Я пишу отчасти для того, чтобы извиниться. У меня не было ни основания, ни права так себя вести, я не была причастна к тому, что произошло, не была ни виновной, ни потерпевшей, просто оказалась, как часто со мной случается, слишком пристрастной.

Я изо всех сил стараюсь сказать то, что должна, но это нелегко. Попробую снова. Мы с Дэвидом считаем, что с вашей стороны это был очень мужественный поступок. Приехать к нам было очень смело, вы ведь не могли знать, какой прием вам окажут. И, собственно, получили от меня самый скверный. Вы не сказали, почему приехали, хотя, разумеется, было ясно, что хотели как-то оправдаться перед Дэвидом. Мне представляется, что вы все эти годы терзались произошедшим и испытывали необходимость предпринять хоть что-нибудь, и как можно скорее.

Сразу же признаюсь, что не стала бы вам писать, если бы дело касалось только вашей совести. С этим вам нужно разбираться самому. Я беспокоюсь о Дэвиде, беспокоюсь о нем уже почти три года, чуть ли не с тех пор, как познакомилась с ним. Дэвид замечательный человек, несомненно, самый справедливый, честный, великодушный, самый совершенный из всех, кого я знала, хотя, наверно, это странно звучит, так как физически он отнюдь не совершенен. Вы не можете знать – не может никто, кроме самых близких к нему, – что, несмотря на способность принять и простить, он все еще так терзается тем, что произошло в том доме в Кенсел-Райз одиннадцать лет назад, как, полагаю, и вы сами. Он видит это во сне, ему напоминает об этом любая мелочь, воспоминание об этом ежедневно приходит к нему, но самое худшее – он не может смириться с тем, что это навсегда. Он мучается. То есть постоянно думает о том, что могло бы произойти или, точнее, чего можно было бы избежать, если б он повел себя по-другому или, может быть, говорил другие слова.

Однако дело в том, что после того, как он увидел вас и немного поговорил с вами в прошлый понедельник, несмотря на всё, несмотря на меня, на душе у него как будто стало легче. По крайней мере, у меня создалось такое впечатление. И когда я сказала, что хочу написать вам, он одобрил это решение и добавил, что хотел бы вас видеть. Знаете, я уверена, что если бы вы могли поговорить подольше, рассказать друг другу о своих чувствах и эмоциях, спокойно разобраться в том, что произошло, то, может быть, мы могли бы решить многие проблемы. Дэвид мог бы наконец смириться с тем, что так и не сможет ходить до конца своих дней, а вы… что ж, это могло бы решить какие-то ваши проблемы, принести вам душевный покой.

Надеюсь, вам это не кажется слишком высокопарным – или, хуже того, своего рода психотерапией. Если дочитали до этих строк, то, скорее всего, уже догадались, о чем я хочу попросить. Приедете навестить нас? Я знаю, для вас это далекий путь, поэтому приезжайте, пожалуйста, на весь день, в субботу или в воскресенье, и, пожалуйста, поскорее. Думаю, это большая удача, что Дэвид запомнил ваш адрес. Память у него хорошая – иногда я думаю, что даже слишком.

В надежде, что мы скоро увидим вас,

ваша Клара Конуэй».

Виктор не мог вспомнить, когда был счастлив по-настоящему. Должно быть, еще до тюрьмы, так как потом никакого счастья не было, даже когда он узнал, что будет досрочно освобожден. Он чувствовал облегчение, по крайней мере относительное спокойствие, наступавшее между приступами паники и гнева, но только не счастье. Последний раз, видимо, был, когда он снял квартиру на Баллардз-лейн или когда, за полгода до кражи «люгера» Сидни, Алан пообещал ему возможное партнерство в бизнесе. Это было незнакомое чувство, но он узнал его. Это было счастье. Подобно гневу, только по-другому, без жгучей боли и сердцебиения, оно заполнило все клеточки его тела легким опьянением, как будто он только что осушил бокал прекрасного шампанского. Виктор почувствовал его вкус на губах и улыбнулся, хотя так и не понял отчего.

Телефонного номера в письме не было, а листок, который дал ему Том, он выбросил. После доставки телевизора придется снова отправиться в библиотеку. Он спустился в холл, встал у телефона, пытаясь вспомнить номер Дэвида, а потом, повернув голову, увидел его. Он записал этот номер на внутренней стороне лестничной ступеньки, а рядом имя – Дэвид Флитвуд.

Рука его дрожала, пришлось схватить себя самого за запястье и крепко сжать. Из-за дрожи в пальцах он не был уверен, что набрал номер правильно, но, должно быть, не ошибся, потому что, когда раздались гудки и он опустил в прорезь десятипенсовую монету, до него донесся голос Клары.

Он прошептал дрожащим от волнения голосом: «Это Виктор». Вряд ли кого-нибудь из их знакомых звали так же, поэтому называть фамилию не было нужды.

– Молодец, что позвонил так быстро.

У Клары был красивый голос, негромкий, размеренный, чуточку официальный. Виктор не заметил этого при первом знакомстве.

– Мне слегка неловко говорить с тобой, – продолжила она. – Я вела себя так отвратительно.

– Забудь об этом.

– Ладно, постараюсь. Надеюсь, твой звонок означает, что ты приедешь. Когда тебя ждать? Хотелось бы поскорее. Я работаю, а Дэвиду иногда нужно ложиться в больницу на обследование, но, если не считать этого, мы всегда здесь, почти никуда не выбираемся. Для Дэвида это сложно – требует слишком много возни.

– Я могу приехать в любое время.

Раздался звонок в дверь. Виктор понял, что, должно быть, привезли телевизор, но сейчас это оказалось ненужной помехой, отвлекаться на которую он не мог себе позволить.

– Можешь завтра? – спросила Клара.

По тем временам, когда дело касалось приобретения одежды, шестьдесят фунтов были вовсе не большой суммой. Истратив почти все, оставленное родителями, на телевизор, Виктор решил купить на то, что «получил» у Мюриель, брюки, рубашку и пару обуви. Ему больше нравилось думать, что «получил» деньги, а не «взял». Покупать он поехал в Илинг, в район, где жила более обеспеченная публика. Половина денег ушла на брюки, другая на обувь, а рубашка оказалась ему не по карману. Он был уверен, как никогда, что ему нужна работа, притом подальше отсюда, где очень многое напоминало ему о Мюриель и Сидни, о родителях и юности.

У Виктора, в сущности, никогда не было друзей. Может быть, потому, что их не было у родителей. Из гостей в доме он помнил только Мюриель, потом раза два она приходила вместе с Сидни, соседку, иногда забегавшую на чай, и супружескую пару Макферсонов – их общества мать лишилась, потому что, как выражался отец, «не содержала дружбу в исправности». Ей всегда не нравились люди, вторгавшиеся в ее личное пространство, пытавшиеся хоть немного, исподволь, нарушить ее единство с мужем. Как помнилось Виктору, они были друг для друга всем. Однажды мать заявила миссис Макферсон, что прием гостей, даже самый скромный, был ей не по силам, доводил ее до истерики. Когда Виктор учился в школе, его мать не слишком-то любила, когда он приводил домой своих одноклассников, и поэтому они редко приглашали его к себе.