друг друга о каких-то особенных, интересных случаях. В итоге их знакомство как-то само собой увяло, однако Сотников ухватился за эту идею, заручившись поддержкой своего приятеля.

— Это и есть небезызвестный тебе Максим Юрьевич Воротынов, — сообщил мне Сотников, открывая водительскую дверь. — Так что наш предстоящий разговор обещает быть весьма любопытным, друг мой ситный Александр.

И мы отправились к Воронову в гости, если можно так сказать. А на самом деле — в казенный дом, о чем я старался не забывать ни на минуту.

Однако к пациенту так сразу нас не допустили. Врачи проводили ему какие-то медицинские процедуры, и нас попросили подождать. При этом известии мы недоуменно воззрились на Максима Юрьевича, но тот с виноватым выражением на лице лишь притворно поднял руки вверх, как бы сдаваясь обстоятельствам. Всем своим видом кагэбэшник словно говорил: так, где медик всесилен, даже Комитет бессилен.

Потом он, извинившись, куда-то ушел по коридору изолятора, а мы с шефом уселись на узкий диванчик в маленьком фойе, устланном выцветшими коврами и уставленном большими деревянными кадками с о всякими экзотическими кактусами и фикусами. А чтобы я не скучал, Сотников вручил мне тонкую коричневую папочку на молнии из кожзама и наставительно произнес:

— Полистай, пока суд да дело. Только что выделили, с барского плеча…

И он посмотрел долгим взглядом на коридор, в котором исчез Воротынов.

В папке оказался блокнот Воронова, тот самый, что я видел на его столе в библиотеке. Интересненько!

Пока мы ждали разрешения пройти в палату писателя, я внимательно изучил его блокнот. Там и впрямь имелись любопытные записи, чем-то напоминающие пособие для преступника, только не для начинающего, а, судя по серьезности и изворотливости преступных схем, остроумию экономических афер и масштабности задумок, скорее, для продолжающего. Иногда мне казалось, что некоторые записи напоминают протоколы показаний уже арестованных нарушителей закона, а другие подошли бы, скорее, к лихому криминальному фильму-боевику или даже целому сериалу. И мне иногда даже казалось, что нечто подобное я где-то и когда-то уже видел. Хотя это было невозможно.

В палату мы вошли втроем. Максим Воротынов сразу же подошел к подоконнику, отдернул занавеску, и в окна, забранные прочными двойными решетками, тотчас проникло несколько лучиков света. Они пробивались сквозь ветви деревьев, которые аккуратно и плотно окружали здание изолятора с обратной стороны. А других окон в палате не было.

За этими тремя лучиками света и игрой пылинок в их течениях я и наблюдал, молча восседая на стуле на пару с Сотниковым. А потом начался разговор.

Пациент же внимательно оглядел нашу троицу и хрипло проговорил, не столько спрашивая, сколько констатируя:

— Как я понимаю, тут все пишется, поэтому настаивать на удалении вашего третьего нет смысла…

— Никакого, — кивнул Максим Юрьевич — Но я не буду вам мешать. Общайтесь на здоровье.

И он отошел к окну и занял там, как мне показалось, позицию стороннего наблюдателя. Во всех смыслах этого выражения.

Несколько минут Воронов безмолвно сидел в кровати, обложившись подушками, которых в этой палате было явно многовато для штатного постельного инвентаря. Первым нарушил затянувшееся молчание Сотников.

— Владлен Борисович, вы просили нас с Сашей подъехать. У вас есть, что нам сказать?

— Помните, мы с вами уговорились? — хрипло пробормотал писатель. — Информировать друг друга, если узнаем о каком-нибудь интересном случае… с пропавшими людьми.

Я думал, что шеф согласится и начнет потихоньку раскручивать Воронова на разговор. Но к моему глубочайшему изумлению Владимир Аркадьевич покачал головой.

— К сожалению, мы уже давно не занимаемся пропавшими людьми, Владлен Борисович…

— Я знаю, — перебил его пациент. — Вы называете это «перемещением людей». Речь пойдет именно об одном из них.

— И кто же это? — деланно осведомился Сотников. Причем от моего внимания не ускользнуло, что шеф в следующий миг скосил взгляд на меня и незаметно подмигнул.

— Это я, — последовал ответ.

Глава 15

Путешественник-1

И стоим с тобою рядом мы

На пороге тьмы.

Популярная советская песня

— Владлен Борисович, — проникновенно сказал Сотников. — В истории с вами столько странных и, честно скажу, необъяснимых пока что обстоятельств, что я бы хотел нашу с вами беседу начать с конкретных вопросов. Вы не возражаете?

Писатель некоторое время молчал, словно переваривая про себя сказанное шефа, а затем коротко кивнул.

— В таком случае, вопрос первый, — деловито произнес Сотников. — Что это такое, Владлен Борисович?

Он вынул из кармана пакетик с флешкой и протянул его на ладони Воронову.

Тот посмотрел на флешку, как мне показалось, с плохо скрываемым страхом. Даже слегка отодвинулся, насколько ему позволила спинка кровати.

— Откуда это у вас? — медленно произнес он.

— Переадресую ваш вопрос вам же, — кивнул шеф. — Этот предмет лежал в одном из карманов вашей одежды. Откуда он у вас, Владлен Борисович?

— Вы ничего не понимаете… — прошептал писатель.

— Охотно верю, — согласился Сотников. — Ну, так и просветите нас, пожалуйста. Повторяю свой вопрос. Что это и откуда это у вас, Владлен Борисович.

— Это слишком длинная история, — помедлив, ответил Воронов.

— Ну, так мы никуда вроде бы и не спешим. Вы же сами нас пригласили для разговора. Тогда давайте разбираться вместе. Надеюсь, и Максим Юрьевич нам в этом поможет.

Воротынов молча кивнул, по-прежнему увлечённо наблюдая за чем-то в госпитальном дворе.

Вот те раз! А меня, своего стажера, шеф, похоже, вообще пока не принимает во внимание. Чего ради тогда он притащил меня с собой сюда, в эту закрытую больничку? В качестве безмозглого истукана, бессловесного свидетеля?

Тем временем писатель все так же молчал, угрюмо глядя куда-то мимо нас и нервно покусывая губу. В таких случаях говорят: слышно, как муха жужжит под потолком.

— Владлен Борисович, — проникновенно молвил Сотников. — Я чувствую, что вы с нами неискренни. И поэтому не вижу и никакого смысла в дальнейшем продолжении нашей беседы. Давайте тогда прощаться, что ли.

Воронов издал нечленораздельный, сдавленный звук и беспокойно заерзал в постели, словно одновременно хотел и привлечь наше внимание, и защититься от чего-то. Лицо его вдруг приобрело плаксивое, страдальческое выражение полнейшего отчаяния, словно писатель мучительно пытался что-то сказать нам, что-то до нас донести, но его никто здесь не понимал. Казалось, он сейчас расплачется от отчаяния и бессилия.

И вдруг я понял.

Да ведь он боится!

Да-да, этот Воронов явно чего-то боится, причем боится панически. Оттого и чувствует себя как затравленный зверь, всеми силами пытаясь не показывать нам этого. И согласился на разговор именно по этой причине: он напуган и ищет защиты всеми возможными способами.

Но от кого или от