По его словам, он поддерживал с Настей исключительно дружеские отношения, так как хорошо знал когда-то ее деда-академика. Когда же Ласточкин зачитал вслух некоторые эсэмэски, которые он посылал внучке своего старого друга, Рытобор смущенно потупился и признался, что это у него такой фамильярный стиль общения. Ласточкин не стал настаивать и сразу же перешел к сути дела.

Да, у него есть алиби. Он был с друзьями на рыбалке за сто сорок пять верст от Москвы, и его там видело по меньшей мере три десятка человек.

Нет, Насте никто не угрожал.

Нет, он понятия не имеет, кто мог ее убить. И вообще, Настю все любили (при этих словах Ласточкин заметно поморщился).

– Расскажите мне об Инне Василевской, – попросил капитан.

Инна Петровна – прекрасная женщина, очень хорошая. Само совершенство.

– Вы знали, что она сидела за организацию борделя?

Выяснилось, что сама Инна Петровна популяризовала среди знакомых другую версию: она-де была известна своими диссидентскими убеждениями, и на нее навесили шитое белыми нитками обвинение. Бедная женщина пострадала за правду, свободу, равенство и братство.

– Говорят, она была должна Насте около ста тысяч, – пустил Ласточкин пробный шар. От Левицкого мы уже знали, что Василевская брала у Насти деньги, но точной суммы он не знал или не захотел назвать.

– О, – потупился Рытобор, – всего восемьдесят тысяч долларов!

Ласточкин кашлянул, чтобы скрыть смущение. Я тоже, признаться, была немало удивлена. восемьдесят тысяч! Да за такую сумму можно убить кого угодно, где угодно и когда угодно.

– Неужели вы думаете, что Инна Петровна…

– Мы ничего не думаем, – прервал его Ласточкин, – мы проверяем все версии.

– Тогда, – с победным видом заметил Рытобор, – вам надо прежде всего проверить некоего поэта Берестова.

– Почему именно его? – насупился капитан.

– Да потому, – безмятежно ответил Рытобор, – что все свое имущество Настя завещала именно ему.

– Тупик, – мрачно констатировал Ласточкин через полчаса после того, как Савелий Рытобор покинул наше отделение.

– Ну почему, – несмело заметила я, – по-моему, мы, наоборот, продвинулись вперед.

– Шаг вперед, два шага назад, – проворчал мой напарник.

– Однако кое-что все-таки прояснилось.

– Например?

– Появились серьезные мотивы, Паша! Инна Василевская и восемьдесят тысяч долларов, которые она, судя по всему, и не думала отдавать. Этот поэт, который, оказывается, должен все унаследовать! И, наконец, четыре человека, похожие по описанию на того, кого видела свидетельница.

– Ни черта она не видела, – взорвался Ласточкин, – старая полуслепая тетеря! Знаю я цену этим свидетельским показаниям; блин, слава богу, достаточно я в полиции дерьмо хлебал! Иной соврет, просто чтобы весу придать в собственных глазах, а потом в лицо тебе смеется: товарищ опер, что же вы мне поверили? Или попадется какая-нибудь дура-фантазерка, которой вечно все чудится и которая всегда все предчувствует – у нее, видите ли, интуиция, а сама не видит, что собственный муж спит с соседкой! Что твоя свидетельница видела? Незнакомый человек, который бегом спускался по лестнице откуда-то сверху. Откуда? Из квартиры Насти Караваевой? И с того ли вообще этажа? И в тот ли это было день? Может, она все перепутала и на самом деле это черт знает когда было!

– Но четверо человек, – упорно гнула я свою линию, – все-таки похожи на того, кого свидетельница видела! Владимир Берестов, поэт, Иван Судейкин, у которого беременная жена и который боится, как бы она не узнала о его шашнях, Аркадий Багратионов – мы сами с тобой видели, что это за тип, и Анатолий Березин с его не слишком впечатляющим алиби.

– А еще есть Маша Олейникова, которая по телефону открытым текстом грозилась убить свою подружку, – перебил меня Ласточкин, – и на нее, кстати, очень многие указывают как на возможную убийцу. Кроме того, мне покоя не дают слова Насти о том, что ее кто-то обманул. Может, в этом все и дело.

– Слушай, – медленно сказала я, – а она случайно не была беременна?

Мы поглядели друг на друга, и Ласточкин сел на телефон – вызванивать патологоанатома, который проводил вскрытие.

– Ну, что? – спросила я, когда мой напарник повесил трубку.

Капитан покачал головой.

– Нет. Твое предположение не подтвердилось.

– Что еще он сказал?

– То же, что мы уже знали. Удары беспорядочно наносились каким-то острым предметом типа ножа. Умерла она не сразу, а, судя по всему, только через несколько минут. Смерть наступила от внутреннего кровоизлияния. Вердикт Константина – действовал не профессионал, правша, судя по силе ударов, мужчина. Впрочем, он оговорился, что это могла быть и женщина в амоке, как он выразился.

– В состоянии ярости?

– Ну да.

Ласточкин сидел, хмурясь, и покусывал изнутри нижнюю губу.

– Вижу, тебе бы хотелось, чтобы это была Маша, – внезапно сказала я.

– А тебе – чтобы это оказался поэт, – усмехнулся он.

– Давай устроим перерыв, – предложила я. – Перекусим и выбросим это дело из головы. Слишком много людей, слишком много информации. Сразу и не разберешься.

Ласточкин кивнул и поднялся с места.

* * *

Лиловый попугай смертельно устал. У него болели крылья, и за последние несколько часов ему удалось только напиться водицы из фонтана. Но мальчишки, крутившиеся на площади, стали показывать на него пальцами, брызгаться водой, и он улетел.

Подул холодный ветер, на небе стремительно стали сгущаться тучи. Попугаю стало неуютно, и он опустился на ветку липы, сложил крылья, уронив лиловое перышко, и стал думать, что делать дальше.

Внизу, наискосок от деревьев, стояли ржавые мусорные баки, и оттуда пахло очистками и подгнившей снедью. Большая серая ворона выклевывала из пакета остатки мясной котлеты. Больше никого поблизости не было.

Решившись, попугай слетел вниз, на сваленные друг на друга пакеты с мусором. Ворона склонила к плечу голову и с любопытством уставилась на него. Ей никогда еще не доводилось встречать птицы с такой странной окраской.

– Здрравствуйте! – сказал попугай, встопорщив перья.

– Кар! – нервно каркнула ворона и, забыв о еде, улетела прочь – от греха подальше. Еще неизвестно, чего можно ждать от птицы, которая может говорить по-человечьи.

Вздохнув, попугай попытался выдрать из полиэтилена картофельные очистки. Цепко держа пакет обеими лапами, он клювом разрывал его. Попугай так увлекся этим занятием, что не заметил, что за ним следят чьи-то внимательные глаза, окруженные сеткой мелких морщинок. Глаза принадлежали человеку, который лежал за кустами неподалеку от мусорных баков, а больше этому человеку не принадлежало ничего на свете. Даже то рванье, которое было на нем, он украл у другого бомжа, такого же грязного и страшного, как он сам. Звали этого человека Тарас Архипов, но сам он уже почти забыл свое имя и привык откликаться на прозвище – Чиполлино. Так его прозвали из-за того, что больше всего на свете он любил поджаренный лучок с золотистой корочкой.