у курицы губы? – Оливер полез в бардачок, и Ноаху пришлось выровнять руль: мы едва не заехали в чей-то двор. Оливер достал пакет травы: – На, попробуй.

Эван вынул из кармана джинсов зажигалку, пощелкал ею.

– Хочешь первым затянуться, Иден? – Он протянул мне зажигалку, прямоугольную серебристую “Картье”, под инициалами ГЛА – истершаяся гравировка, пасук[128] на иврите:

 Слово мое подобно огню[129]. – Это моего деда по матери, – пояснил Эван, заметив, как я рассматриваю зажигалку. – Классная, правда?

– Правда. – Я вернул ему зажигалку.

– Не подумайте чего, – вмешался Ноах, – но, может, не стоит удалбываться перед покаянной молитвой?

Эван затянулся, закашлялся.

– Ноах, напомни, когда ты превратился в Амира? – Он выдохнул дым мне в лицо. – Не тогда ли, когда приехал этот чувак?

Ноах открыл окно. Дым улетучился во мраке.

– Господи, Оливер. – Ноах взглянул на меня в зеркало заднего вида. – Ты в этом дыму хоть видишь, что у тебя за лобовым стеклом?

– Не очень, – ответил Оливер. – Может, глаза отказывают, не знаю. Это мощная хрень. – Он выщелкнул окурок из окна.

Мы ухитрились доехать без происшествий, хотя я и побаивался, что сотру эмаль, поскольку всю дорогу скрипел зубами. Рабби Фельдман привел нас в актовый зал – там убрали кресла, стоявшие около сцены, чтобы учащиеся могли сесть в круг на полу. Верхний свет не горел, зал освещало множество свечей, отбрасывавших задумчивые тени. На сцене сидел рабби Шварц, вооруженный гитарой, и наигрывал печальные мелодии. Мы сели снаружи общего круга и принялись подпевать: Ноах немедленно затянул “Ахейну коль бейт Исраэль”[130], и даже укуренный Оливер снизошел до почтительного, хоть и невнятного мурлыкания. Минула полночь, на сцену поднялся рабби Блум, коротко рассказал о тринадцати атрибутах милости[131] и начал молитву.

К часу ночи богослужение завершилось. Обычно я не люблю петь в шаббат, тут же слушал и подпевал с удовольствием; духовное удовлетворение приятно мешалось с сонливостью. Когда мы садились в джип, Оливер предложил собрать компанию и поехать на озеро неподалеку. Я хотел было отказаться и поискать того, кто довезет меня до дома, но тут Ноах обмолвился, что Ребекка поедет, а с ней и София. Оливер принялся рассылать сообщения. Я покорно пожал плечами.

Ночь выдалась ясная, ни облачка, луна заливала окрестности водянистым светом. Мы сидели на мокрой траве у воды. Эван взял за руку какую-то одиннадцатиклассницу и направился прочь. Оливер отключился на лавке, его обступили, чтобы снять для снапчата. Ноах с Ребеккой ушли в лес; Ноах ободряюще кивнул мне на прощанье. К моему удовольствию, получилось так, что мы с Софией остались одни у озера в серебристом лунном свете.

– Ну и скучища была в школе, – я попытался завязать разговор, – правда?

– Это же слихот, – ответила София, – чего ты ждал?

– Не знаю. Наверное, сейчас меня удивляет, если они при первом же удобном случае не поднимают бунт.

– В чем-то ты прав. – София посмотрела в сторону леса. – Твои друзья и впрямь иногда ведут себя как настоящие дикари.

Легкая, ненатужная пауза. Свет сочился сквозь кроны деревьев.

– Можно я скажу кое-что странное? – набравшись смелости, спросил я.

– Почему бы и нет?

– Твоя музыка.

– Что – моя музыка?

– Не выходит у меня из головы.

София рассеянно смотрела на озеро, кожа ее белела в темноте.

– Пардон?

– “Аппассионата”.

– А.

– Она меня… преследует.

– Наверное, все великие пианисты мечтают о таком комплименте. Чтобы им неуклюже сказали, что их музыка кого-то преследует.

– Нет-нет, ты играла замечательно, я всего лишь имел в виду…

Она коснулась моей руки:

– Я поняла.

– Надеюсь, мне еще как-нибудь удастся ее послушать. – Я затаил дыхание.

– Может, другую пьесу. Повеселее.

– Я готов слушать, как ты репетируешь.

– На следующей неделе в школе будет концерт, хочешь, приходи. Или тебе больше нравится подкрадываться ко мне, когда я разыгрываюсь?

Я беспомощно смотрел на ее тонкие губы, хрупкие запястья, золотые браслеты, пронзенные светом глаза.

– Твой собственный концерт?

– Благотворительный. Школа организует.

– “Коль Нешама” попросила тебя выступить?

– Да.

– Круто.

– Не то чтобы у меня был выбор.

– Ты не хотела выступать?

– Я не люблю, когда решают за меня.

– Блум?

– Да кто угодно. Но нет, это был не Блум, что ты. А мои родители.

– Они же вроде не хотят, чтобы ты играла?

– Они не хотят, чтобы я поступила в музыкальное училище и стала профессиональной пианисткой. А благотворительный концерт в школе… – Она рассмеялась с досадой. Глядя на нее, я понимал, что эта минута нарушит равновесие моей жизни. И хотя эта мысль пока что не укладывалась в голове, я принял ее без возражений. – Они считают, это великая честь. Это престижно. И полезно для меня.

– Чем полезно?

– Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. – Она пригладила блузку, посмотрела на меня из-под полуопущенных век. – Расскажи о себе.

– О чем ты хочешь узнать?

– О твоем богатом внутреннем мире.

Она явно меня испытывала; я думал, что разволнуюсь, но отчего-то этого не случилось. Мы одни, и я беззащитен перед Софией – редкая возможность произвести на нее впечатление.

– С чего ты взяла, что он у меня есть?

– Не притворяйся равнодушным, у тебя получается неубедительно.

– Ну ладно, ты совершенно права, – ответил я. – Вот узнаешь меня получше – и поймешь, какой я замечательный.

– Ты скучаешь по дому? – помолчав, спросила София.

Я вздохнул, коснулся языком неба.

– Нет.

– Как-то не верится.

– Но это правда.

– Все любят дом.

– Возможно. Но только не я.

Она скрестила ноги, положила руки на колени, подалась вперед.

– Как ты там жил?

Пылкие, смутные желания. Невысказанная тревога.

– Меня все время не отпускало… странное чувство, – признался я. – Точно и не живу вовсе.

Она сорвала травинку.

– Как поэтично.

– Не сказал бы. Но, наверное, я сам в этом виноват.

– Тебе там было скучно и странно – и ты считаешь, что сам виноват?

– Так и тянет процитировать “он в себе обрел свое пространство и создать в себе из Рая – Ад и Рай из Ада он может”[132]. Ну или из Бруклина – Сион, а из Сиона – Бруклин.

Она сидела поразительно близко, так близко, что я подмечал ритм ее дыхания, так близко, что я рассматривал переплетенье вен на ее веках, так близко, что я дышал пьянящей ванилью ее духов.

– Даже не знаю, как к тебе относиться, – сказала она. – И никто не знает.

– Мне все это говорят.

– А знаешь почему?

– Догадываюсь.

– Потому что ты здесь не на своем месте. Я уже говорила: ты другой.

– Не очень приятно это слышать.

– Да ладно. – Она рвала травинки, бросала на землю и наконец отряхнула ладони. –