Эдди Харриса, который бомбардировал меня байками из своей юности.

– У тебя уже есть подружка? – Он приобнял меня за плечи. От него густо пахло одеколоном.

Я покачал головой и отодвинулся; у меня защипало в носу.

– Вы же вроде с Ноахом ровесники.

– Ага.

– Вот у моего сына, – он указал на сидящего справа от него мальчишку, сосредоточенно ковырявшего указательным пальцем в правой ноздре, – есть подружка, а ведь он только в шестом классе.

Я положил сидур[135] на колени.

– Девушка Ноаха… как ее? Мишель?

– Ребекка, – ответил я.

– Точно, Ребекка. Классная девушка, хорошая девушка. Попроси ее свести тебя с кем-нибудь.

– Я подумаю.

– В твоем возрасте я уже несколько девушек сменил. – Проходящий в глубине зала габбай[136] громко шикнул на мистера Коэна, тот же в ответ погрозил ему кулаком, и габбай спешно ретировался. – Вот нахал. Так о чем я бишь?

– Кажется, мы уже договорили.

– Да, слушай, если все-таки обзаведешься девушкой, обязательно пригласи ее на пикник, но вино и сыр не бери. Нет, сэр. Бери M&M.

– M&M?

– Причем зеленые. Действует как приворотное зелье, спроси хоть мою вторую жену. – Он ткнул меня локтем под ребра и громко расхохотался. Я покраснел, посмотрел на отца, молясь, чтобы он не слышал.

Так мы просидели долго, и я вынужден был внимать историям мистера Коэна – как он победил вратаря соперников, как случайно нюхнул клею. Меня одолевала скука, я глазел по сторонам: Амир сосредоточенно молился рядом с дедом, к которому то и дело подходили люди, желали ему гут йом тов[137]; Ноах, оживленно хихикая, что-то рассказывал на ухо Эдди; Оливер спал возле бимы, а его отец, коротышка в полосатом костюме “Армани”, то и дело глотал “Тик-Так”. С женской стороны мехицы я заметил серьезную Софию с распущенными волосами, в простом белом платье, но она на меня не смотрела. К неудовольствию отца, я принес в синагогу “Макбета”, его задала нам миссис Хартман, и читал, когда служба замедлялась. Наконец встал раввин, чтобы сказать речь, мне захотелось глотнуть воздуху, я отправился в библиотеку и застал там Эвана с Талмудом на коленях.

– Не ожидал тебя здесь увидеть. – Я сел рядом с ним. – Вот так встреча.

Эван поскреб подбородок, досадуя, что я нарушил его уединение.

– Говоришь, не ожидал меня здесь увидеть?

– Я думал, ты дома.

– Мой отец далеко не праведник, но даже он настаивает, чтобы в Ямим нораим[138] я ходил в шул. Конечно, больше для виду.

– Ясно.

– Он-то сам уже уехал на работу. А ты почему не на службе? Или тебе надоел марафон молитв, на который мы обрекаем себя каждый год?

– Всем нужна передышка. – Я поставил ногу на стул. – Что говорит Гемара?

Эван перелистнул на предыдущую страницу.

– “Четыре вещи отменяют злое предначертание, ниспосланное Богом человеку, – прочел он, – благотворительность, молитва, перемена имени и раскаяние”.

– Я так и думал.

– Ты же у нас хахам[139] по части Талмуда. Что скажешь?

– О чем?

– Об этой формуле. Думаешь, так и есть?

Я пожал плечами:

– Первые три слишком хороши, чтобы быть правдой.

– Согласен, хотя я и надеялся, что они подействуют.

– Почему? – удивился я. – Тебе есть в чем каяться?

Эван загибал и разгибал уголок страницы, пока не оторвал. Скатал шарик из бумажки. Я со странным отвращением наблюдал за этим.

– Увы.

– Что же ты такое натворил? – Я разглядывал испорченную страницу. Казалось, кто-то – или что-то – отгрыз у нее уголок.

– То, чем я вовсе не горжусь.

– Я бы на твоем месте особо не беспокоился, – сказал я и невольно вспомнил все неловкие ситуации, в которые угодил с тех пор, как переехал во Флориду. – С кем не бывает.

– Вряд ли ты подумал о том же самом. Я не то чтобы постоянно чувствую себя в чем-то виноватым. К счастью, от этого я почти избавился.

– От чувства вины?

– Совесть – жуткое дело, Иден. Взять хотя бы прошлый Йом-Кипур. – Эван придвинулся ко мне, понизил голос. – Я тогда злился на Всевышнего.

– За что?

– За то, что убил мою мать. (Я вздрогнул, хоть и старался удержаться, и натужно закашлялся, чтобы Эван не заметил.) Ее не стало за несколько дней до Йом-Кипура. Мальчик я был наивный и решил отомстить. Меня ослепил гнев, я хотел, чтобы Бог хоть как-то меня заметил. Но я больше не хочу так злиться. Думаешь, это глупо? Верить, будто мы можем заставить Бога заметить нас?

Я потеребил галстук, затянутый так туго, что больно было глотать.

– И что ты сделал?

– Совершил три грешка.

– Идолопоклонство, прелюбодеяние, убийство?

Эван улыбнулся.

– Я довольствовался малым. Сходил на мессу, попробовал свинину, ну и кое-что еще.

Я оттянул воротник. Кадык ломило.

– Ты правда сделал это… в Йом-Кипур?

– Даже не сомневайся, – заверил меня Эван. – Но легче мне не стало.

– Тебе было стыдно?

Эван покачал головой – то ли с грустью, то ли с ностальгией.

– Нет. В душе было пусто, но стыдно мне не было точно. Круто, да?

– Это как посмотреть.

– Да как ни посмотри. Чувство вины лишено всякого смысла. Чувством вины мы оправдываем жестокость по отношению к самим себе. Человеку свойственно получать удовольствие от чужих страданий, но ведь причинять боль людям нельзя, а божеству боль и захочешь, не причинишь. Спрашивается, как быть? Вот мы и мучаем себя. Причиняем себе страдания. Чувствуем вину.

– Окей, – я пытался осмыслить его логику, – но тогда за что тебе стыдно сейчас?

Он провел пальцами по корешку Гемары.

– За то, что пострадал человек, кого я люблю.

Мы долго сидели молча. Мне не хотелось даже думать, что он имел в виду. Часть меня – мелкая, мерзкая часть – надеялась, что Эван говорил о положении в семье, а не, допустим, о последней своей девушке, но я сам не верил в это. Я разглядывал книжные шкафы, любовался спутниками моего отрочества: Месилат Йешарим, Шулхан Арух, Мишне Тора[140]. Наконец сказал Эвану, что пойду молиться дальше.

– На здоровье. – Он не двинулся с места.

Когда я вернулся, хазан уже затянул Унтанэ токеф. Кому жить, кому умереть?

Отец зыркнул на меня из-под талеса:

– Где ты пропадал?

Кому от воды, кому от огня?

– Гулял.

Кому покой, кому скитания?

– Ты едва не пропустил шофар.

Раздался долгий дерзновенный звук шофара. Я старался думать о чувстве вины, о тшуве, о разрушении Храма, обо всем страдании в мире: геноциде, нищете, терроризме, нарушениях прав человека. Но в голове билась лишь строчка из “Макбета”, который, заслышав в последний раз трубы войны, воскликнул: “Мой путь земной сошел под сень сухих и желтых листьев”