– А много бурсаков осталось в Киеве? – спросил полковник.

– Не так, чтобы очень, но с полсотни наберется, – уверенно ответил Тимко.

– Они так и живут в бурсе?

– Большей частью прячутся кто где. Но некоторые остались в бурсе, обитают в подвалах.

– Это интересно… – Волочай-Жданович задумался.

Он хорошо знал бурсацкую жизнь, потому как и сам когда-то учился в киевском коллегиуме. Ему было известно и то, что спудеи знают Киев как свои пять пальцев и могут пролезть в любую щелку. Его замысел – сделать кострища из домов мещан – мог не сработать по одной очень простой причине: кто же из хозяев в здравом уме согласится уничтожить собственными руками нажитое за долгие годы? А вот бурсаки это сделают. И даже не потому, что ненавидят захватчиков-литовцев, а из-за того, что горожане относились к ним как к изгоям общества и всячески третировали.

– Есть у меня к вам одно предложение… – сказал полковник после недолгой паузы. – Конечно, вы можете отказаться – дело серьезное и очень опасное. Да и молоды вы еще, пороха не нюхали. Но если у вас все получится, то честь вам будет большая и хвала от всего казацкого войска…

Так Тимко и Микита стали казацкими лазутчиками. Они должны были проникнуть в Киев, собрать бурсаков и в нужный момент – в темное время суток, ближе к утру – поджечь казармы и дома на Подоле, в которых ночевали литвины. План полковника бурсакам понравился, и они с юношеским пылом взялись за его исполнение.

Сначала их сопровождал отряд казаков, а когда до Киева осталось тридцать верст и вдали показались разъезды жолнеров, им пришлось спешиться, и дальше они пробирались тайными тропками. Все время, пока они шли, у Тимка из головы не выходила Ядвига.

В поместье Тыш-Быковских они добрались без приключений – окольными путями, ярами да лесными тропами. Оно было изрядно запущено, но вполне подходило как место, где можно спрятаться и переждать лихую годину. Всю дорогу Тимко и Ядвига ворковали, как голубки, а Тыш-Быковский был мрачнее грозовой тучи, но помалкивал. Похоже, ему совсем не улыбалась перспектива иметь зятем хлопа. А Микита, глядя на эту картину со стороны, в душе жалел Тимка: он был уверен, что шляхтич никогда не отдаст за Тимка свою дочь.

Расставание вышло тяжелым; Ядвига заливалась слезами, ее младшая сестра Марыля тоже плакала – за компанию, и даже Тыш-Быковский, у которого прошли все дорожные страхи, расчувствовался, пустил скупую слезу и обнял бурсаков на прощание. Все-таки, что ни говори, а он был обязан им жизнью. Но – не более того. Благодарность за спасение – это одно, а шляхетская гордость – совсем другое…

Киев словно вымер. Ни единого человека на улице, ни единого огонька в окне. Даже бродячие псы куда-то попрятались и не брехали, как обычно. Лишь кое-где на валах горели небольшие костерки, возле которых грелась стража. Она стояла редко – литовские жолнеры не очень опасались, что Хмельницкий решится отбить Киев, и предпочитали ночевать по хатам. Лазутчики казаков вполне могли пробраться в город без шума, но мстительный пластун Ничипор Галайда решил добавить к своему счету еще несколько человек. Бурсаки не стали его отговаривать от опасного мероприятия; они и сами горели желанием отправить на тот свет как можно больше захватчиков.

Сначала Галайда заарканил жолнера, который ходил туда-сюда по гребню вала, да так ловко это сделал, что литвин даже не успел охнуть перед тем, как отправился догонять своих пращуров. Второго стража, который подремывал, сидя у костра, сразил Тимко метким броском ножа – в этом деле он был мастак. А добить остальных троих не составило особого труда – они спали на охапке сена, словно сурки зимой.

Вскоре бурсаки и казак уже шли на Подол. Микита знал, что там живет одна молодица, которая привечала Ховраха; он был уверен, что тот никуда из Киева не делся, а пригрелся под теплым бочком, ожидая лучших времен.

Крохотная убогая хатка приютилась под горой. Тимко и Галайда залегли в небольшом садике, среди кустов малины, а Дегтярь подошел к оконцу и легонько постучал. Ответом ему была тишина. Тогда он постучал сильнее. В хате зашебаршились, и женский голос спросил:

– Кого это нечистая сила принесла среди ночи?!

Микита весело ухмыльнулся; уж он-то хорошо знал Мелашку, разбитную торговку с Житнего рынка. Она никогда не лезла за словом в карман. Многие мужики искали к ней подход, да все никак, а тут поди ж ты – Ховрах нарисовался. Наверное, Мелашку привлекла его ученость, а может, и какие-то другие качества.

– Меланья Поликарповна, мне нужен Хов…

Тут Микита сбился, чуток подумал, пока вспомнил имя Ховраха, и твердо сказал:

– Василь мне нужен!

– Нету здесь такого! Гуляй дальше.

– Я знаю, что он у вас! Позовите… пожалуйста, – настаивал Микита.

– Да что же это такое?! Ни днем, ни ночью нет покоя одинокой женщине! Не уйдешь по-доброму, пальну из самопала. Ей-ей!

– Мелашка, не позовешь Василя, сожгу хату! – наконец рассердился Микита. – Нашла кого пугать…

В хате затихло. «Наверное, Мелашка готовит свой самопал, – подумал Тимко. – А что, может и пальнуть. С нее станется. Баба она решительная, бойкая, кому хочешь глаза выцарапает. С нею даже городская стража опасалась связываться».

– Кому я понадобился? – наконец послышался голос Ховраха.

– Это я, Микита Дегтярь. Выйди, есть дело.

Дверь скрипнула, и на фоне побеленной стены возник Ховрах в исподнем. В руках он держал ружье.

– А и правда Микита… – Ховрах присмотрелся, расслабился и широко улыбнулся. – Каким ветром тебя принесло?

– Горячим, – коротко ответил Дегтярь. – Оденься, надо поговорить.

– Кто там пришел? – спросила Мелашка, выглядывая.

– Свой, – ответил Ховрах. – Бурсак.

– Так чего же ты держишь его на пороге? Зови в хату, я стол накрою. Небось он голодный, как цуцик. Знаю я вашего брата…

– Я не один, – сказал Микита.

– И кто там еще с тобой? – спросил Ховрах.

– Здорово, брат!

Из темноты выступил Тимко.

– Ух ты, кого я вижу?! Тимко! А мне сказали, что ты ушел из Киева.

– Было дело… Но, как видишь, вернулся. Вообще-то нас трое…

– Да хоть десяток! Заходите в хату. А то, не ровен час, какой-нибудь пес из местных заметит, что мы тут устроили сборище, и донесет страже. Жолнеры лютуют, чуть что, хватаются за сабли. Если кто отделается полусотней плетей, так это, можно считать, повезло. Но секут, паскуды, до кости…

Пока они разговаривали, Мелашка принарядилась и при свете свечей показалась бурсакам красавицей. Про таких в народе говорят: видная молодица. Она была старше Ховраха и относилась к нему с материнской любовью и заботой, хотя и делила с ним постель.

Пока Ховрах завешивал окна, Мелашка поставила на стол большую миску с вареным мясом и корзинку с пирогами. Потом полезла на печку и достала четверть оковитой, при виде которой Ничипор Галайда одобрительно крякнул и огладил усы. Все выпили, в том числе и Ховрах, и набросились на еду с таким азартом, будто не ели по меньшей мере неделю. Наверное, сказались дорожные приключения, потребовавшие много сил. Вскоре от мяса остались лишь одни кости, а от пирогов – крошки.