Корбетт повернулся и снова ударил кулаком в дверь. Ему хотелось поскорее выбраться отсюда: он-то пришел сюда для того, чтобы вытянуть из Уотертона правду, а теперь ему самому с отвращением приходилось глядеть правде в глаза.

Шесть дней спустя, после спокойного и ничем не примечательного плавания, Корбетт и французские посланники высадились в Булонь-сюр-Мер. Корбетта сопровождал вечно брюзжащий Ранульф, злившийся на то, что его снова лишили привычных забав и удовольствий, и еще один англичанин, Уильям Херви — щуплый, похожий на мышь человечек, писец по роду занятий, от природы очень робкий. Всю жизнь проработавшему в суде Общего Иска, ему внушало благоговейный страх общество, в котором он ныне ехал. Французы предоставили англичан самим себе. Де Краон и Корбетт были вежливы, однако друг другу по-прежнему не доверяли. Впрочем, Корбетт сейчас чувствовал себя в большей безопасности, находясь с французами, чем сразу после возращения из Уэльса: они гарантировали ему безопасность и неприкосновенность его персоны и принесли торжественные клятвы, возложив руки на святые мощи и на Библию, что англичанину будет позволено целым и невредимым возвратиться к английскому двору.

Ланкастер снабдил его множеством указаний: что говорить, чего не говорить, что предлагать, чего не предлагать, в каком случае уезжать и в каком — оставаться. Корбетт пропустил мимо ушей большинство этих наставлений. Он понимал, что граф советует ему стремиться к самому выгодному предложению и немедленно за него хвататься. При английском дворе открыто говорили о том, что Филиппу, которому ныне предстоит вести войну во Фландрии, спровоцированную английскими агентами, не под силу будет предпринять такие же действия в Гаскони, если Эдуард двинет туда свои войска.

Следовательно, французский король, вероятнее всего, согласится вернуть Гасконь, но на условиях, которые будут выгодны и ему самому. На досуге Корбетт изучил кое-какие меморандумы и документы, составленные умными законоведами Филиппа IV, особенно — Пьером Дюбуа, видевшим в Филиппе нового Карла Великого, который объединит Европу. Дюбуа советовал Филиппу расширить свое могущество посредством целого ряда мудро продуманных брачных альянсов. Французский король, по-видимому, последовав такому совету, женил своих троих сыновей так предусмотрительно, что породнился с влиятельной французской знатью в надежде присоединить к своим землям независимое герцогство Бургундию.

По дороге в Дувр и во время спокойного плавания Корбетт пришел к заключению, что Филипп предложит Эдуарду договор именно такого характера. Сыну английского короля сейчас шесть или семь лет, и уже ходят слухи, будто Эдуард подыскивает ему невесту в семьях могущественных герцогов в Нидерландах. Ему нужен был такой свояк, которого можно было бы ввести в свой круг союзников, сплоченных против Филиппа.

Филипп же мог пойти на встречный шаг: его жена, Иоанна Наваррская, недавно родила принцессу Изабеллу. И Корбетт задавался вопросом: уж не собирается ли Филипп вернуть Гасконь при том условии, что Эдуард женит своего наследника на юной принцессе Изабелле? Чем больше чиновник думал о подобном замысле, тем более осуществимым он представлялся ему. Оставалось лишь надеяться, что ему удастся искусно провести переговоры, чтобы потом не подвергнуться гневу Его непредсказуемого Величества.

Имелись у Корбетта и другие указания. Ему предстояло продолжить поиски изменника при Эдуардовом совете. Он обдумывал все, что было ему известно, и приходил к выводу, что Ланкастер и король не смогут с ним не согласиться. Хотя Уотертон повинен в подозрительных поступках, он — не тот изменник, за которым они охотятся. Корбетт вновь и вновь мысленно возвращался к этому, вполуха слушая брюзжанье Ранульфа насчет французов, скудной пищи и злобных попутчиков.

Корбетт по-прежнему тосковал по Мэв, по-прежнему любил ее, но теперь им овладел еще и азарт нынешней задачи: ведь рано или поздно, без сомнения, предатель — или предательница? — должен утратить осторожность. В ходе всех своих предыдущих расследований Корбетт усвоил, что в какой-то момент преступника легко обнаружить и поймать с поличным. И когда посланники покинули Булонь и начали долгое путешествие в Париж, Корбетт почувствовал, что этот момент стремительно приближается.

Дорога оказалась довольно приятной. Щедрое лето и золотое солнце придали суровой норманнской земле прелестный вид. Вязы, яворы, дубы в пышных летних кронах, плодовые сады и нивы со спелыми, готовыми к жатве колосьями. Надежды на богатый урожай и сытную зиму сделали радушными обычно неприветливых крестьян и молчаливых помещиков, — и везде, где бы процессия ни останавливалась, их ждало гостеприимство. Разумеется, Корбетт пытался завязать разговор с французами, но он чувствовал, как неистребимая недоверчивость де Краона отражается в глаза остальных французских сопровождающих — и даже престарелого Луи, графа Эврё. Всякий раз, стоило Корбетту заговорить, все принимали настороженный, подозрительный и как будто почтительный вид, словно опасались Корбетта, как звери боятся искусного охотника.

Спустя восемь дней после выезда из Булони они достигли Парижа. Теперь, когда начались летние ярмарки, народу в Париже было полно. На улицах толпились попрошайки, лудильщики, коробейники, чужеземцы и чужеземки, купцы, приплывшие с севера, из Рейнской области или Нидерландов, в надежде выгодно продать или купить товар. Однако на месте публичных казней, Монфоконе, зевак не было — никто не глазел на тела, болтавшиеся на грубо сколоченной виселице, и на нескольких бедолаг, закованных в колодки. Корбетт с французскими посланцами пересекли Сену, углубились в лабиринт извилистых улочек, миновали собор Парижской Богоматери и, наконец, достигли Лувра.

Корбетт почтительно простился с Эврё и де Краоном, на что те едва кивнули, а затем, вместе с Ранульфом и Херви, последовал за дворцовым управляющим в отведенные им покои — три маленькие мансарды на верхнем этаже дворца. Корбетт готов был поклясться, их поселили под самым коньком крыши. Ранульф возмущенно верещал, требуя, чтобы его хозяин выразил свое недовольство управляющему Филиппа, но Корбетт, по некотором размышлении, решил, что не стоит этого делать. Он был посланцем, но не послом в обычном смысле слова, и французы бы только порадовались новому случаю подразнить его. Они слыли мастерами придворного этикета, и Корбетт догадался, что, раз ему отвели этот жалкий чердак с убогой мебелью, значит, от него ждут не дождутся вспышки гнева.

Впрочем, двери отведенных им комнат вели на лестничную площадку, и Корбетт понял, что сможет уходить и приходить, как ему заблагорассудится, ускользая от шпионов, которых де Краон, несомненно, сочтет своим долгом к нему приставить. Корбетт внушил Ранульфу и Херви, что они ни в коем случае не должны покидать королевского дворца, и велел докладывать ему без промедления о любых подозрительных происшествиях или случайностях. Херви, похоже, обрадовался такому наказу, а вот Ранульф несколько часов дулся, поняв, что ему запрещено шляться по злачным местам города. Бордели и притоны Парижа славились своими продажными женщинами, и кое-каких тамошних радостей Ранульф успел вкусить во время прошлого визита, теперь же никак не мог примириться с мыслью, что возобновить прежние знакомства не удастся.