Оглянулся Сенька – вот тебе и раз! Позади, в нижнем ярусе, едут двумя сизыми голубками его Ирка и Алевтинин очкастый, сидят рядышком, хорошо еще – тишина близкому контакту мешает! Как это они вместе, они ж не знакомы?..

Хотел было Сенька возмутиться как следует, встать с треклятого стула, спрыгнуть на нижний ярус, физически разобраться в неестественной ситуации, но кто-то внутри словно бы произнес – спокойно так: не шебуршись понапрасну, Семен, не трать пока силы, пустое все это, ненастоящее, не стоящее внимания. А где стоящее, поинтересовался тогда Семен. И тот, внутри, ответил: впереди.

И успокоился Сенька во сне, перевернулся с боку на бок, ладошку под щеку удобно положил.

А туман впереди рассеивался, и стало видно, что все транспортеры стекаются к огромной площади, похожей на Манежную, стулья с лент неизвестным образом сближаются, выстраиваются в ряды, будто ожидается интересный концерт на свежем воздухе. Сенькин стул тоже съехал в соответствующий ряд, прочно встал – справа Алевтина Олеговна концерта ждет, слева – пенсионер Коновалов.

Какой же концерт в такой тишине, удивился Сенька, да и сцены никакой не видать…

Но тут впереди возник репродуктор-великан, повис над толпой на ажурной стальной конструкции, похожей на пролет моста, кто-то сказал из репродуктора мерзким фальцетом:

– Раз, два, три, четыре, пять – проверка слуха… – И после секундной паузы приятный, хотя и с некоторой хрипотцой, бас произнес непонятный текст:

– Все, что с вами произойдет, – с вами давно произошло. Все, что случится, – случилось не сегодня и не вчера. То, что строили, – строили сами, никто не помогал и никто не мешал. А не нравится – пеняйте на себя. Впрочем… – Тут бас замолк, а мерзкий фальцет вставил свое, явственно подхихикивая:

– Погодите, строители, не расходитесь. Еще не все. А пока – гимн профессии, – и пропел без всякого присутствия музыкального слуха, фальшивя и пуская петуха: – Я хожу одна, и что же тут хорошего, если нет тебя со мной, мой друг…

Но в репродукторе зашипело, зашкворчало, громко стрельнуло. Усилитель сдох, ошалело подумал Сенька.

– Прямо апокалипсис какой-то, – возмущенно сказала Алевтина Олеговна. – Я в этом фарсе участвовать не хочу.

– Выходит, можно разговаривать! – обрадовался Сенька, вскочил с места, закричал:

– Ирка, Иришка, ты где?

– А ну сядь, – одернул его за трусы старик Коновалов. – Сказано же: еще не все.

Но Сенька ждать не хотел. Он начал пробираться вдоль ряда, наступая на чьи-то ноги, опираясь на чьи-то плечи, слыша вслед ворчанье, кое-какие ругательства, в том числе и нецензурные. Но плевать ему было на отдавленные ноги, на соседей его недовольных, Сенька и наяву не слишком-то с ними церемонился – подумаешь, цацы! – а во сне и подавно внимания не обращал.

– Ирка! – орал он как оглашенный, – отзовись, где ты?

Но не отзывалась Ирка, не слышала мужа. Наверное, занес конвейер ее невесть куда – может, в бельэтаж, а может, и вовсе на галерку.

А туман опять сгустился, укрыл спящих, отделил их друг от друга. Туман буквально облепил Сенькино лицо, туман стекал холодными струйками по щекам, по шее, заплывал под майку – она вся промокла насквозь. Сенька, как пловец, разгребал туман руками, а он густел киселем, и вот уже мучительно трудно стало идти, а кричать – совсем невозможно.

– Ирка! Ирка! – Сенька выдавливал слова, и они повисали перед лицом – прихотливой туманной вязью, буквы налезали одна на другую, сплетались в узоры, а нахальные восклицательные знаки норовили кольнуть Сеньку – и все в глаза, в глаза. Он отщелкивал восклицательные знаки пальцами, они отпрыгивали чуток – и снова в атаку.

А голос из репродуктора грохотал:

– Ищите друг друга! Прорывайтесь! Не жалейте себя! Выстроенное вами да рухнет!..

И опять фальцетик нахально влез:

– Ой, не смогут они, ой, сил не хватит, ой, обленились, болезные, привычками поросли…

– Ирка! – прохрипел Сенька.

А тот, тайный, внутри его, сказал тихонько:

– Неужто не сможешь, Сеня? А ну, рвани!

И Сенька рванул. Разодрал руками сплетенные из тугого тумана слова, нырнул в образовавшуюся брешь, судорожно вдохнул мокрой и горькой слизи, выхаркнул ее в душном приступе кашля…

И увидел свет…

И ослеп на мгновение от резкого и мощного света, но не успел испугаться, потому что сразу же услышал внутри себя удовлетворенное:

– Теперь ты совсем здоров.

Сенька поверил тайному и открыл глаза. В комнате горела люстра, а Ирка сидела на стуле перед кроватью и плакала. Слезы текли у нее по щекам, как туман в Сенькином сне.

– Ты чего? – Сенька по-настоящему испугался, во сне не успел, а тут – сразу: уж не случилось ли что? – Почему рев?

– Сенечка… – всхлипывала Ирка, – родной ты мой…

– Кончай причитать! Живой я, живой.

– Да-а, живой… – ныла Ирка. – Ты меня во сне звал, так кричал страшно… Я тебя будила, трясла-трясла, а ты спишь…

– Проснулся. Все. Здоров, – Сенька сел на кровати, огляделся. – Где мои штаны?

– Какие штаны? Какие штаны? Лежи! У тебя температура.

– Нету у меня температуры. Сказал: здоров.

– Так не бывает, – слезы у Ирки высохли, и поскольку муж выказывал признаки малопонятного бунта, в ее голосе появилась привычная склочность.

– А ну ляг, говорю!

– Ирка, – мягко сказал Сенька, и от этой мягкости, абсолютно чуждой мужу, Ирка аж замерла, затаилась. – Ирка-Ирка, дура ты моя деревенская, ну, не спорь же ты со мной. А лучше собери что-нибудь пожевать, жрать хочу – умираю. Наденька где?

– В садике. Я ее на ночь оставила. Ты же больной…

– В последний раз оставляешь, – строго заявил Сенька. – Ребенок должен регулярно получать родительское воспитание.

Этой официальной фразой Сенька добил жену окончательно.

– Хочешь, я схожу за ней? – растерянно спросила она.

– Сегодня не надо. Сегодня я буду занят.

– Чем? – растерянность растерянностью, а семейный контролер в Ирке не дремал. – Магазины уже закрыты.

– При чем здесь магазины? – Сенька разговаривал с ней, как будто не он болен, а она, как будто у нее – высокая температура. – Некогда мне по магазинам шататься, некогда и незачем. Все, Ирка, считай – завязал.

– Ты уж тыщу раз завязывал.

– Посмотришь, – не стал спорить Сенька, взял со стула джинсы и начал натягивать их, прыгая на одной ноге.

И это нежелание доказывать свою правоту, спорить, орать, раскаляться докрасна – все это тоже было не Сенькино, чужое, пугающее.

– У тебя кто-нибудь есть? – жалобно, нелогично и невпопад спросила Ирка.