В мастерской прохладно, и свежий запах лака и глины становится второй кожей, роднится с каждым, кто переступает порог. Я стягиваю пальто, бросаю, не глядя, куда-то на пол. Прохожу мимо стеллажей, любуясь куклами, в неверном свете угасающего дня кажущимися живыми.

Осколки так и остались на полу. Приседаю рядом, спиной чуя пристальный взгляд Марка. И по позвоночнику пробегает холодок, от которого дрожат пальцы и голос срывается. Но я глубоко вдыхаю и на выдохе говорю, не оборачиваясь:

– Мне нужна коробка, чтобы собрать осколки. Глина, гипс, клей. Или гипсополимер, но его, в принципе, можно сделать самим, – задумываюсь ненадолго, вспоминая, что использовал для реставрации папа. Кажется, он все успел переделать в своей жизни. И от мысли о папе в груди кольнуло ощутимо, но уже не так больно, как раньше. И не хочется реветь или выть при одной мысли, что его больше нет. Да, мне его не хватает, и порой накатывает такая глухая тоска, что дышать почти невыносимо. Но я справляюсь. Теперь это делать легче, когда рядом Марк. – Кисти, краски акриловые, чистые тряпки, вода, лак и…

Встаю, оборачиваюсь к Марку. Он стоит, плечом подперев один из стеллажей, скрестив на груди руки. И в его черных глазах светятся золотые искорки интереса.

– И… эскизы, – запнувшись, добавляю я, – если такие есть. Ты ведь помнишь, кого я… я разбила?

И смотрю выжидающе.

Марк кивает.

– В конце выставочного зала вход в мастерскую, – кивает он в дальний край комнаты, по размерам напоминающую зал какого-нибудь музея. – Там тебе будет удобно работать. Не заблудишься?

– Я постараюсь, – улыбнувшись, отвечаю я.

– А я пока принесу все необходимое и соберу осколки.

Я киваю и двигаюсь в сторону мастерской. Пожалуй, Марк был прав, спрашивая, не заблужусь ли я. В этом месте легко потеряться: зачитаться книгами, раскрытыми в фарфоровых ручках; закружиться в танце с глиняными балеринами; заслушаться тонкой музыкой, рвущейся из-под смычка обворожительной скрипачки, или заиграться с тряпичной малышней.

На одной из полок я встречаюсь со старой знакомой. Рыжая Пеппи смотрит весело, слегка склонив головку. Она улыбается, радуясь встрече.

– Как ты сюда попала, Пеппи? – спрашиваю, заглядывая в озорные глазищи в половину лица.

– Ты подарила ее маленькой девочке в парке, помнишь?

Марк стоит напротив с картонной коробкой в руках. Я киваю, все еще не понимая, как кукла попала в его коллекцию.

– А потом я раз в неделю привозил Лизу в тот парк гулять. Мы кормили уток на пруду и ждали тебя. Когда ты приходила, меня сменяла Юля, и вы гуляли втроем. А я наблюдал за вами и понимал, что…

Он осекается, сжимая кулаки. И взгляд мрачнеет.

Он так много знает о девочке. О том парке. О женщине Юле, которую маленькая Лиза называла бабушкой. О… Осознание приходит спонтанно. Но я боюсь озвучить догадку, и Марк сам подтверждает ее.

– Лиза погибла год спустя, – и голос его дрожит. – Ее опознали по этой кукле. Она – единственное, что осталось от моей дочери. Еще комната и скрипка…

Та самая, которую я нашла на подоконнике гостиной в ночь своего возвращения в этот дом. Та самая, на которой я порвала струны.

– Марк… – тихо выдыхаю и делаю то, что считаю самым правильным: сокращаю расстояние между нами и обнимаю его, вжимаюсь всем телом в надежде хоть так разделить его боль.

Какое-то время он стоит как каменный и кажется, даже сердце его перестает биться. А потом… коробка со звоном падает на пол. Сильные руки обжигают объятиями. Марк тяжело, со свистом выдыхает. А я заглядываю в его каменное лицо, наполовину скрытое маской, и вдруг понимаю, что рядом мой любимый Мак. Мой принц. И я несмело касаюсь губами уголка его рта, скулы и снова губ. А он прижимает меня к себе и не двигается. Даже глаза прикрыл. А я просто хочу, чтобы он знал – я рядом. И больше никуда не сбегу. Утыкаюсь носом в его плечо.

– Спасибо, – судорожно выдыхает Марк мне в макушку, и в одном слове понимание того, что я так хотела сказать и не нашла подходящих слов. Мы стоим так недолго. Марк обнимает мое лицо, целует кончик носа и уводит в мастерскую.

Эта комната гораздо меньше предыдущей, но Марк показывает мне еще несколько залов. Я не сдерживаю восторга, осматривая станки, гончарные круги, вдыхая ароматы красок и тканей.

– Это… это… – я не знаю, что говорить. А Марк улыбается, и ему так идет. А еще хочется его поцеловать. И я едва касаюсь его улыбки губами и снова кружу по цехам, заглядывая в печи, поглаживая ткани, пробуя на прочность фарфоровые заготовки. – Марк, это восхитительно! – наконец подбираю слова, хотя никакого словарного запаса не хватит, чтобы передать мои ощущения. – Но почему это все здесь?

Его бровь изгибается в немом вопросе.

– Можно же производство наладить или на крайний случай устраивать аукционы, – спешу объяснить. – Сейчас столько возможностей. И ты ведь всегда мечтал об этом?

– Я мечтал, – он задумчиво проводит кончиками пальцев по панели станка, – чтобы отец мной гордился. А он посчитал меня недостойным продолжать его дело, – Марк усмехается, а я молчу, не сводя глаз с такого близкого, но такого далекого мне мужчины. – То ли дело Крис. Вот только Крис никогда не хотел быть Ямпольским.

– Странно, если учесть, что ваша фамилия известна благодаря Крису.

– Просто он очень любил маму и не смог отказать ей в последнем желании. Идем?

Мы возвращаемся в мастерскую, где на рабочем столе я замечаю фарфоровую куклу в вечернем платье – собственную копию. Вот это да! И когда только успел? Видно, что кукла сделана недавно и даже слегка не завершен образ. Но спрашивать, что его вдохновило, – не стала. Расчищаю себе рабочее место. Скручиваю волосы на затылке и закалываю кисточкой. И только тогда понимаю, что коробки с осколками нет.

Смотрю на Марка, рассматривающего эскизы.

– Разбитое нельзя клеить, – говорит он, поймав мой взгляд. – Особенно кукол. Это как труп оживить. А вот создать заново…

И он раскладывает на столе эскизы цыганки, замершей в пируэте.

– Дядя Боря заставлял меня делать чертежи всего, что возникает в голове, – говорит Марк задумчиво. – Привык вот.

– Значит, начнем с Эсмеральды.

– Почему Эсмеральда?

– Ну это единственная цыганка, которую я знаю, – пожимаю плечами. – А без имени как-то нехорошо. Неправильно, что ли. Поможешь?

Бросаю беглый взгляд на сосредоточенного Марка. Вот только смотрит он совсем не на эскизы. И под его цепким взглядом становится неловко и жарко. И это сбивает с толку, но без него я не справлюсь.

– Конечно, помогу. Командуй.

И понеслось. Мы творим Эсмеральду по деталям. Изящные босые ножки, алое платье, выгнутые руки, смоляные волосы. Вылепить, обжечь, сгладить неровности, подарить цвета. Каждую деталь осторожно, на кончиках пальцев, будто целуя, чтобы не лопнула, не упала, потому что делать заново – немыслимо. И я завороженно наблюдаю за руками Марка, вычерчивающими точные изгибы, слушаю его наставления, следую за его пальцами. И вдвоем творить настолько легко, что я не замечаю, как пролетает время. Как рядом возникают чашки с ароматным кофе, всегда горячим и невероятно сладким, и необыкновенно вкусные булочки, как утро подкрадывается серым рассветом и как Эсмеральда оживает.