Он дернулся и, то ли простонав, то ли промычав что-то в ответ, открыл глаза и уставился на меня в недоумении.

— Просыпайся, Ваня, жизнь продолжается.

Зажав в зубах сигарету, я с большим трудом выдернула носок у него изо рта. Он глубоко и судорожно задышал. Лицевые мускулы онемели, и от этого он не мог закрыть рот. Шлепнув его по челюсти, я захлопнула его рот и занялась веревкой. Вскоре он был свободен.

После нескольких мучительных попыток Ивану удалось встать на ноги. Я не стала ему помогать и ждала в сторонке, докуривая сигарету.

Наконец он появился в дверном проеме и, ухватившись за косяк обеими руками, щурился от солнечного света.

— Кирилл! — простонал он и, не дождавшись ответа, повторил еще громче: — Кирилл Федорович!

— Перестань орать, — скомандовала я, чуть подождав. — Хватит орать сегодня. Разотри лучше конечности и разомнись, а то едва на ногах держишься.

— Кирилл Федорович! — не унимался он, с надеждой глядя в сторону машины.

— И не стыдно!.. — Я отвернулась, не в силах больше выдержать столь удручающее зрелище.

Что он там делал и как разминался, я не видела, но подошел он ко мне, уже вполне сносно передвигая ноги. Иван плюхнулся рядом, но я тут же отодвинулась — от него несло, как из выгребной ямы. Ну что за день сегодня такой ароматный! Вернусь домой, приму ванну и весь вечер буду нюхать флакон с французскими духами.

— А где Кирилл Федорович? — спросил он по-идиотски.

— Нет его, Ваня.

— А где он?

— Его теперь совсем нет, — втолковывала я. — И больше никогда не будет.

— Да ну! — поразился он, и в его глазах мелькнула первая живая мысль. — Вот, значит, как все обошлось.

Я поднялась и пошла к машине. А когда вернулась, держа в руках купчую Игоря Малышева, он уже сидел, обхватив руками колени, и бойко досмаливал мой окурок.

Я угостила его сигаретой и, щелкнув ручкой, объяснила, где ему надо поставить подпись без проставления даты, а где с обязательным ее указыванием.

— Что это? — запоздало поинтересовался он, возвращая мне ручку.

— Это твоя, Иван, свобода. Кирилл составлял завещание на случай своей смерти?

— Да. Оно у меня дома.

— Очень скоро, Иван, может быть, даже завтра, придет юрист и введет тебя в права наследования. Ты только отдашь ему завещание Кирилла, предъявишь паспорт и распишешься, где он укажет. И тогда получишь деньги за пепелище своего упокоившегося дядюшки. После этого ты ни разу нигде не обмолвишься о новопреставленном и забудешь дорогу к месту, где стоял его дом. Ты меня хорошо понял?

Он несколько раз кивнул и очень серьезно произнес:

— Да, я понял тебя хорошо. А сколько денег он мне даст?

— Не переживай, — посоветовала я. — Сколько бы ни давал, бери, не раздумывай. А я заеду через несколько дней вечерком и проверю, не обидели ли тебя с деньгами.

— Понял. — Он еще раз кивнул. — Все понял. Спасибо.

Он пошел за мной к машине, видимо надеясь, что я возьму его с собой. Мне пришлось вежливо, но со всей категоричностью отказать ему.

— Нет, Иван, нам с тобой не по пути. Добирайся пешком, пожалуйста. И постарайся держаться солнечной стороны, чтобы просохли штаны.

Уже из машины, глядя, как он босиком, в грязной, выбившейся из-под ремня рубашке, бредет по дороге, я не выдержала:

— Вернись и поищи ботинки, они должны быть где-нибудь неподалеку!

В зеркале заднего вида увидела, как он остановился, в недоумении рассматривая свои босые ноги.

* * *

А рокеров мне и искать не пришлось. Они попались мне по дороге навстречу. Я заметила их еще издали и сразу заподозрила неладное — каждый из мотоциклов был загружен, как ишак Ходжи Насреддина. Двигались они достаточно быстро, но без лишней резвости. Еще до того, как нам поравняться, я успела остановить машину и выбраться из нее. Но рокеры, пребывая в молчаливом сосредоточении, не обращали на меня внимания и один за другим проскакивали мимо. Для того чтобы опять не затевать надоевшую донельзя игру в догонялки, пришлось махать руками и кричать во все горло.

— Лозовая! — взывала я к никелированной «Хонде», замыкающей колонну. — Катя!

«Хонда» остановилась, не доехав до меня с десяток метров.

— Татьяна?! — удивилась Лозовая, освобождаясь от шлема.

Обтягивающий комбинезон из черной кожи красиво блестел на солнце, а прямые, рассыпавшиеся по плечам волосы отливали темной рыжиной. Современная амазонка, ну просто слов нет!

— Привет, воительница! — поздоровалась она, заглушив двигатель, и мы улыбнулись друг другу, как добрые знакомые. — Домой уезжаем, — объяснила она то, что и так было понятно. — Ловить здесь больше нечего. Пора. А ты куда направляешься?

— Да так, дело у меня здесь неподалеку было, — ответила я неопределенно. — Едва не сорвалось дело-то. Но теперь, похоже, выгорит.

— Рада за тебя.

Катерина привстала, поставила ногу на рычаг кикстартера…

— Погоди, погоди! — остановила я ее. — К тебе у меня дело-то.

— Которое чуть не сорвалось? — рассмеялась рокерша.

Я не ответила, потому что почти бегом заспешила к машине, за сумкой, болтавшейся где-то в багажнике.

— Вытяни вперед руки! — потребовала я, вернувшись.

Она повиновалась, и я вложила ей в руки пакет с деньгами и жестянку из-под чая, а сумку, размахнувшись, забросила с глаз долой в придорожную канаву.

— Деньги? — спросила она настороженно.

— Деньги, — подтвердила я.

Лозовая присвистнула.

— Почти двести тысяч деревянных! — Девушка посмотрела на меня с уважением. — Не ожидала, Татьяна. А это что?

— А это — «капли Христовы».

Рокерша вскрикнула, бросила деньги на бензобак и, открыв жестянку, осторожно достала вату с завернутой в нее брошью.

— Я ее никогда не видела, — произнесла она, выкладывая украшение на ладонь.

Камни были по-настоящему великолепны. Два огромных рубина, обработанные по-старинному, когда драгоценности еще не подвергали огранке, каплевидные и гладкие, они горели на солнце невыразимым темно-красным оттенком в окружении ледяных искр мелких бриллиантов. Тонкая ажурная оправа из золота и платины была почти не заметна.

Думаю, что опытный ювелир сразу оценил бы стоимость броши. Я же могла сказать только одно — цена ее была баснословна.

— Не «капли Христовы», — проговорила Екатерина, не в силах оторвать взгляда от украшения. — «Капли крови из ран Христовых», вот как она называется. Вещь старинная. Дед рассказывал, что после революции, когда большевики для своих нужд чистили церковные закрома, брошь оттуда попала в Гохран и ее готовили к отправке за границу. Каким-то чудом исчезла из Гохрана и оказалась в руках блатных. Ну а каким путем ее мой дед добыл — это тайна, покрытая мраком. В сгоревшем доме был тайник. Дед уверял, что, кроме него, о нем никто не знал, но он ошибался.