но могли почувствовать подвох и даже то, что мне, вероятно, требуется помощь. Не раз мне приходилось начинать неудобный разговор со знакомыми и просить их не пересылать мне сообщения и по возможности блокировать его номер. Однажды ночью он позвонил матери одной из моих подруг, сказал, что приставил к голове пистолет, и попросил назвать хотя бы одну причину, по которой он не должен нажать на спусковой крючок. Она повесила трубку.

На следующей неделе Брэдли с другом объявился во время поздней репетиции оркестра. Наша группа репетировала выступление на асфальтовой площадке рядом с теннисным кортом, когда солнце садилось за холмы. Первой его заметила моя подруга, чьей матери пришлось отвечать на тот ужасный звонок. Товарищи по группе сомкнулись вокруг меня, а Бретт быстро придумал план, как отвлечь Брэдли с его дружком. Он в сопровождении пары человек подошел к Брэдли и завязал разговор, в то время как другой наш товарищ по оркестру, Райан, усадил меня в свою машину и попытался уехать. В тот момент, когда я пристегивала ремень, сидя на пассажирском сиденье, раздался стук в окно. Лицо Брэдли было красным, опухшим, едва ли не перекошенным от ярости. Он показал мне мою школьную фотографию, схватил ее за уголки и демонстративно принялся рвать ее на все более мелкие кусочки. Райан все же выехал с парковки, и я попросила его довезти меня до дома.

Я прижималась лбом к холодному окну, не обращая внимания на проплывающие мимо дома, фонари и дорогу, по которой мы ехали. Я знала, что поступила правильно, убежав от Брэдли, и все же продолжала плакать, считая, что причинила ему боль, отвергла его и что в исказившей его лицо ярости была виновата лишь я одна. Мне казалось, что мой отец понял бы меня, если бы я ему рассказала обо всем, что происходит внутри меня. Я хотела поделиться с ним всем-всем, признаться во всех своих плохих качествах, чтобы он сказал: «Я по-прежнему люблю тебя. И всегда буду любить».

Я искала своего отца, его безграничную любовь в лицах всех окружавших меня взрослых. Я знала — он бы сумел защитить меня. Пожалуй, он даже помог бы мне защититься от себя самой.

18

В отсутствие отца бабушка делала все возможное, чтобы заменить его. Она понятия не имела о тактичности, но все равно оставалась тихой гаванью в самые бурные дни моего детства. Она не была ласковой и бесконечно любящей, каким я представляла себе отца. Она была настоящей, и, как это часто бывает с настоящими людьми, сложной. В ее душе глубоко укоренилась склонность все критиковать. И если матери не нравилось находиться вдали от меня, бабушка считала это недопустимым. Она настаивала на том, что должна быть тем самым единственным человеком, помимо Бога, к которому я обращаюсь в поисках руководства, но я не всегда чувствовала себя в безопасности рядом с ней и ненавидела себя за такие мысли. Мне хотелось бы, чтобы все было по-другому. Я ощущала ее потребность находиться рядом со мной в том, как она по-прежнему сжимала мне руку, когда мы переходили дорогу, и укоряла себя за то, что не могу игнорировать свои чувства, когда они встают между нами.

Когда меня охватывает сильная тревога, я до сих пор слышу ее голос, предупреждающий меня о Других и о том, что они могут обо мне сказать. Сначала я не знала, кто такие Другие, и не понимала, насколько меня должно волновать то, какими они сочтут мои поступки — хорошими, плохими или любыми другими. Но я так много времени проводила с бабушкой, а она так много говорила о Других, что в конце концов у меня сложилось кое-какое представление о том, что плохого они могут сказать обо мне. Они могут сказать, что моя одежда слишком велика или мала, а может быть, даже выглядит старой. Когда я не слишком тщательно слежу за своей личной гигиеной, они могут сказать, что от меня воняет. Они могут не поддержать меня. Могут меня не любить.

Моя бабушка не считала это сплетнями или критикой. Она думала, что помогает мне освоиться в жизни. Ее боязливое желание избежать критики самой выражалось в постоянном наблюдении за поведением Других и за тем, как они подают себя; она быстро выносила свой вердикт об этих людях. Большинство из них были плохими, что бесконечно расстраивало ее. Почему люди не проявляют больше осторожности? Какая женщина выходит из дома, не накрасив губы? Как кто-то мог позволить себе так растолстеть? Кто их воспитывал? Кто позволил им стать такими? Разве они не знают, что Другие тоже будут говорить о них?

Бабушка усмехалась и косо посматривала на любого человека на улице, но особенно на женщин, которые казались ей плохо одетыми, неаккуратными или неряшливыми. Она внушала мне, что ставки слишком высоки, чтобы женщины теряли бдительность и забывали о своих потенциальных возможностях. Она полагала, что для женщин красота — такое же обязательное требование, как и умение использовать любые возможности. На что ты рассчитываешь, если не стараешься быть красивой? Не думаю, что она получала такое уж большое удовольствие от нанесения макияжа или выбора нарядов, но когда кто-то замечал, сколько времени и усилий она вложила в свой внешний вид, она улыбалась, не разжимая губ, и кивала в знак благодарности. Глаза ее блестели. Если Другие неизбежно будут обсуждать ее, то она сама должна выбирать темы для их разговоров.

Бабушка не могла понять, почему не все женщины и девушки, которых она встречала, настолько же озабочены своим выбором. Когда она видела беспечных и не особенно задумывающихся о своем поведении женщин, губы ее поджимались. Это было «не по-женски». Я усвоила, что некрасиво говорить плохо о Других слишком громко — так, чтобы они могли услышать. Бабушка, как истинная благовоспитанная дама, наклонялась ближе к моему уху, чтобы не обидеть обидчицу. Ее духи тяжело отдавали мускусом, и если я открывала рот и вдыхала одновременно, то на вкус они были как самая теплая версия моих самых старых воспоминаний. Она говорила низким голосом, с легким южным акцентом и подъемом на конечных гласных:

— Вот уж сроду не покажусь на глаза в таком-то виде. Слава богу, я воспитала вас как следует.

В детстве я кивала или молчала. Моего мнения не спрашивали и не выслушивали. Обсуждая Других, бабушка скорее напоминала о себе, о своих убеждениях, нежели описывала мне достоинства своего жизненного выбора. Бесконечный шквал критики, который она обрушивала