отношению к ней слова Джорджо Агамбена, – это «мужество лишенных надежды»[81], в условиях, когда глобальный мир идолов театра претендует на Абсолют. Но именно лишенные надежды способны на радикальный поступок.

Преимущество поступка как истинного события осуществления экзистенцильности субъекта состоит в том, что поступок способен разорвать сложившуюся цепочку обстоятельств и неизбежностей. Либерал-демократия – это цепочка, которая предлагает нам последовательность согласованных нарративов-звеньев, разорвать которые невозможно, потому что якобы не существует альтернативы этому строю, провозгласившему себя лучше всех остальных. Коллективный Запад склонен к апроприации всех возможных вариаций развития бытия, которые им рассматриваются как прирученные формы оппозиции в составе уже готового онтологического проекта. Эта циклическая замкнутость означающих истязает человека, не имеющего в мире плюральностей никакого настоящего выбора. Потому что выбор между единственно существующим вариантом и отсутствующим – это не выбор. Это даже в большей степени не является выбором, чем выбор между большим и меньшим злом.

Человеку предлагается двойное послание – призыв к одновременному осуществлению несовместимых действий: от него требуют, чтобы он сразу и любил, и ненавидел, и соглашался, и отказывался, и выбирал, и не выбирал. Это провоцирует невроз и депрессию. Человек не знает, как ему себя вести в условиях, когда путем информационной войны его сознательно сводят с ума. Такая форма символического насилия, как газлайтинг, – типичная форма либерального прессинга – делает протест против ситуации абсурда чем-то смешным и постыдным, стигматизируя его обесценивающей шуткой, преуменьшая его значимость, заставляя человека непрерывно сомневаться и мучиться. Газлайтинг наравне с ритуальной виктимностью создает демонический образ победителя вообще и победителя фашизма в частности. Россия как цивилизационное пространство с собственными культурными смыслами восстала против газлайтинга, против символического насилия жертвенности, против тирании всеобщего покаяния (и всеобщего оправдания), против самой безальтернативности неолиберального постмодерна.

2.9. Прощайте, Деррида!

Прощание с идолами постмодерна было очень долгим, но мы его дождались. Идолам театра мы противопоставили традицию. В нашем понимании традиция – это Логос, смысловое поле, образованное естественным историческим путем в процессе становления культурной памяти. В основе Логоса лежит архетип, сакральное, который и является бытием, Реальным. В этом плане мы онтологизируем психоанализ в контексте метафизики присутствия: жест, свойственный для метамодерна. Реальное воплощено в Символическом на уровне синтагмы языка, но постоянно развертывается в диалектическую парадигму речи (Письма) и её значений для субъекта. Субъект пребывает на пересечении синтагмы и парадигмы, диалектики и метафизики, покоя и движения, языка и речи, революции и консервации. Благодаря субъекту традиция становится живой и переживается заново как опыт присутствия, стояния в просвете бытия, поэтического и экзистенциального Dasein. Субъект превращает исток в поток, развёртывая метафизический покой в диалектическое движение путём зачатия нового каузального рядя в наименовании вакуума. Революция консервируется. Субъект превращает поток в исток, сворачивая диалектическое движение в метафизический покой путём радикального разрыва. Консервация революционируется. В традиции как в субъектности сходятся позиция и негация, разрыв и синтез.

Говоря о проблеме традиционализма, то есть, включаясь в дискурс хайдеггерианства, сочетаемого с психоанализом, когда две онтологии, негатвиная и позитивная, сходятся, нельзя не отметить, что либеральная мысль двадцатого века в лице Умберто Эко, Ханны Арендт и многих других несколько ошибалась, выводя нацизм из традиционализма. Это хорошо показали консерваторы Франкфуртской школы Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер, когда продемонстрировали технократическую «вещность» нацистского палача – типичного продукта либерального модерна[82]. Происхождение нацизма не от традиционализма, а от либерализма на основании использования последним искалеченных форм традиций не должно вызывать сомнения. Нацизм – целиком модерный и теперь уже постмодерный проект общества потребления, поощрившего порочные формы наслаждения злом. Дело не только в том, что либеральный постмодерн использует нацизм как средство продвижения рынка, хотя и это тоже. Дело в том, что нацизм как архетип уже имплицитно заложен в постлиберальное и неолиберальное бессознательное в качестве его хтона, тени, Танатоса. Это не только экономическая или политическая, но и психолоигческая проблема. Неолиберализм является криптонацистским и криптофашистским. Вещественное отношение к миру как к объекту присвоения привело к такому же отношению человека к другому человеку, что и поставило массовые убийства на индустриальный поток, сейчас успешно сменившийся информационным. Отличие современного фашизма и современного нацизма от классических состоит в том, что они называют себя антифашизмом и антинацизмом. Смена имен привела к переворачиванию: отныне свет именует себя тенью, а тень – светом. Но от перекодировки сущность вещей не меняется. Падение всех табу патернального общества вследствие смерти отца привело не только к механизации мира, но и к к прорыву в мир непрерывно трангрессирующих извращенных желаний, которые допустились, попустились, поощрились, обратились в символические фантазмы и закрепились под глобальным контролем машины желаний. Это и стало самоотрицанием постмодерна, с его институтами толерантности, которые были поглощены полностью и сублимированы без остатка в новое Символическое – в перверзивного Отца машины.

В противовес либеральному фашизму традиция является той формой переживания мира, в которой субъект осознает себя через целое, творя свою самость как поэтический миф. При этом в современном традиционализме интерпелляция в традицию происходит не бессознательно, как в родоплеменных обществах Золотого века, когда человек уже рождается в традиции и относится к ней некритически. Сейчас важно не «уродиться» в чем-либо, а самому прийти к тому или иному Символическому Реальному, избрав его в соответствии со своей самостью и личностной идентичностью. Когда человек изначально существует в какой-то традиции он перенимает ценности, транслируемые от старшего поколения младшему, автоматически, усваивая приписанную ему идентичность. Личные желания, запросы, интересы и потребности тут не противоречат системе культуры.

Человек существует в оргиастическом единстве с премордиальным. Метафизический союз личного и общего формирует вокруг человека пространство общения, основанное на гармонии коллективного пантеистического родства, одухотворённости мира как живой общины. Сакральное событие мифа переживается как со-бытие, со-жительство, солидарное бытие всех «своих», подобных друг другу и проитвоположных «чужим». Онтология мифа строится на том, что не существует зазора между бессознательным и символическим: речь идет о том же отсутствии дистанции в виде метафоры, которое свойственно и неоязыческому миру постмодерна, – метафоры, сформированной в модерных обществах Эдипа. Еще нет театра, еще нет художественной постановки, отстраненности, возвышенной подачи, сцены. Не уже, а еще. Это значит, что бессознательное напрямую сращено с символическим: статуя божества и есть само божество. Вещь является символом, символ не теряет утилитарной бытовой функции, но при этом он – всегда живой сакральный символ.

Разница между первобытной Вселенной Символического Реального без Воображаемого и постмодерной Вселенной состоит в том, что в первом случае человек слепо зависит от своего природного племенного Отца (авторитета, традиции, рода), в постмодерне же –