от заместителя Отца в виде глобальных сил машины. Машина как идол, в отличие от божества, не только контролирует человека полностью, но и убивает его гармонию с природой, чего никогда не делал варварский кровный идол. Машина – механична и искусственна. Традиция – органична и естественна. Машина предает забвению историческая память. Традиция хранит её генокоды. Традиция включает человека во Вселенную. Машина отчуждает человека от Вселенной и использует бессознательное субъекта для его информационного порабощения. Традиция защищает от бессознательного божеством-покровителем, а идол машины напрямую играет с бессознательным миром человека.

Разрушение единого общества бессознательно слитых нехваток начинается с развития рационального философского мышления, когда Логос, восставший против Мифа в «осевое время», рождает индивидуальность как Воображаемое. Индивидуальность, в свою очередь, формирует парадигму метафоры, отдаляющей бессознательную бездну от её инсценизации в обществе спектакля (модерне). Переход от метонимии к метафоре, от горизонтали пространства к вертикали времени, от целого к части составляет базовую травму «изгнания из рая» – цену за приобретённую свободу. Впрочем, в модерне еще сохраняется иерархия табу и других регуляторов общественных отношений, и желания пока сдерживаются. Но возрастающая роль индивидуальности, в конце концов, подвигает Сына (субъекта) на протест против Отца (традиции). Воображаемое начинает разрушать Символическое. Человек проходит бурную эпоху Просвещения – апогей рационализма, эпоха смерти божественного и рождения машины, пока еще подчиняющейся человеку, но впоследствии подчинившей его. После Просвещения начинается интенсивная механизация мира, и традиции все больше и больше отвергаются, считаются чем-то косным и устаревшим.

В момент, когда протест периферии против центра, субъекта против системы, свободы против социальности, оборачивается анархическим падением всех табу и взрывом желаний, модерн уступает место глобальному миру. Последний переходит от колониализма к постколониализму: от унификации культурных кодов к их фрагментации. На этапе фрагментации рождается постмодерн как последняя стадия воспроизведения глобализма, его апогей и концентрат. Воображаемое в лице индивидуальности в погоне за личной идентичностью полностью уничтожает Символическое, отвергая мораль. Мораль приобретает контекстный характер: релятивация нравственности – это указание на ее отсутствие. Так, Воображаемое оказывается ицом к лицу с бездной собственного Реального и поглощается им без остатка, подчиняясь новому Символическому. Рождается неолиберальная технократическая гегемония. Происходит становление власти капитала и информации.

В условиях, когда глобализм показал свое империалистическое лицо, единственный механизм, через который он мог бы воспроизводиться, – это критика самого себя напоказ и превращение оппозиции в карнавальное веселье идолов гегемонии и идолов контргегемонии. Так, постмодерн предложил регионализм как эрзац традиционализма, где традиция играла роль гротеска самого себя, а правда играла роль постправды, где Реальное имитировало Воображаемое, где событие превратилось в шоу. Метафора снова исчезает, и в оскале постмодерна появляется что-то первобытное. Сеть начала напоминать мифопоэтический мир древности, но с новыми идолами, потому и возникло название сети – «глобальное село». Новый машинный Отец больше не табуирует никакие желания, он эстетизирует и легитимирует их. Он смакует их, превращая в непрерывно длящееся наслаждение. Наслаждение смертью.

На протяжении длительного времени, начиная с бунтов в Сорбонне 1968 года и заканчивая нулевыми, человечество возлагало надежды на плюрализм как формулу «демократии». Когда стало ясно, что плюральный мир является фикцией глобалистического монизма, а культуры в нем делятся на «хороших» и «плохих» других, в зависимости от интересов цифрового рынка, наступил очередной кризис, и человечество стало постепенно возвращаться к модерну на новом витке – неомодерна, или метамодерна. Это значит, что сейчас мы в полной мере осознаем всеобщие ценности универсализма и конкретно-исторические ценности традиционализма как неразрывную связь, мы осознаем насущность возвращения блудного Сына к базовым характеристикам бытия и разума, к настоящему Отцу. На бесконечном потенциале модерна настаивал Ю. Хабермас, реанимируя рационалистический дискурс в философии[83]. На уровне экономики американец Дж. Стиглиц предложил поворот от информационного менеджеризма креативных элит к новой индустриализации и социальной защите – экономическим и политическим ценностям высокого модерна[84]. Эту же линию в рыночной экономике в условиях ее частичного контроля со стороны государства предложила и Россия, перейдя от экономики технологических зон к экономике технологических укладов[85], от свободного рынка к этатизму, сочетающему постмодерное свободное предпринимательство с государственным контролем, рыночную самоорганизацию с модерным планированием.

Негативная онтология чистого универсализма, представленная трансформированным марксизмом, которая ставит субъекта в избыток, как по отношению к глобальному миру рынка и его негативной диалектике, так и по отношению к архаической традиции присутствия сакрального, не смогла удовлетворить современность до конца. Потому что в её рамках для традиции тоже нет места. Традиция начала усиленную борьбу за выживание, ища себе место. Стало ясно, что в классическом глобальном колониализме, где есть только унификация, для традиции нет места. В постколониализме традиция может себя репрезентовать в глоболокальном дискурсе постмодерна как рыночный сувенир, но для её архетипов все равно нет места: речь идет лишь о частичном использовании рынком традиции, – как правильно, корыстном. Традиция не выживает, если теряет свою аутентичность. Выходит, что для традиции место есть только в онтологии божественного присутствия, но возвращение в слепой родоплеменной премодерн после эпохи Просвещения сделалось, учитывая уровень развития рационального мышления, уже невозможным. В традиции уже не рождаются, её избирают субъектно, путем поступка.

При осознанном вхождении в традицию и личностном ее переживании и переосмыслении складывается особый тип образования и воспитания. Это воспитание по сути своей является диалогическим и глубоко гуманным, однако в нем больше нет той всеядной постмодерной толерантности, которая првиела к глобальному насилию. Вновь возвращается роль учителя как духовного авторитета: мы больше не увлекаемся статусом учителя как «фасилитатора» – креативного коучера по продаже знания. В таком образовании должно быть меньше коммерческих кейсов и больше государственной поддержки, но без былого тоталитарного давления. Образование вновь наполняется сократовской моралью сакрального диалога в истине. Религия входит в его состав. Универсалисты левого, марксистского, толка, с их отрицательным отношением к онтологии как к репрессии, оставляют за традициями только небольшие локации. Они считают, что традиции могут иметь место в поэзии, в искусстве, в фольклоре, но никак не в политике, с которой напрямую связано воспитание в социуме. По их мнению, политизация традиции рождает фашизм. Тезис спорный, рассмотрим его на примерах конкретных локаций, где современный фашизм как архетип проявлен ярче всего.

Возьмем Украину как наиболее близкий нам кейс. На Украине развернулась системная либеральная критика российской модели «тоталитарного» знания, основанная на апроприированном правым дискурсом марксизме. Чисто левой идеи в моноэтнических регионах не было и быть не может. Украинские левые, со всей очевидностью повторяя анти-хайдеггерианство европейских левых, склоняются к неолиберальному постмодерну, в «пакет» которого уже-вписан неонацизм как контент и средство. Они утверждают, что в России