становится для нас означающим нашей личности. Именно бегство от свободы, превратившейся в ужас, предопределяет новый тоталитаризм. Новый тоталитаризм перечеркивает постмодерн. Благие цели либеральных ироников, многие из которых были вполне симпатичными, благородными, мечтателями, оборачиваются катастрофой. Попытка освободить индивидуальность из-под тисков структуры приводит к смерти автора, растворившегося в интертекстуальности дискурса, рассеявшегося в потоке воображаемых значений, поглощенного машиной желаний.

Другой начинает владеть нами в постколониализме, как раньше, в колониализме, мы владели им. Девальвация Логоса рождает идолов рынка и языка – пустые слова, покупаемые и продаваемые в символическом дискурсе. Девальвация диалога рождает волюнтаристского Другого – пустой фантазм. Девальвация личности рождает гибель субъекта в потоке цитаций под названием «кросскультурная идентичность». Происходит ещё одна страшная девальвация – обесценивание времени. Время, призванное нарушать тотальность бытия, время Левинаса против пространства Хайдеггера, становится конечностью – застывшим мифологическим временем театрализованной площади, где происходит цветная революция. Нет будущего и нет прошлого, нет позитивной онтологической программы, нет ответа на вопрос, за что стоят одурманенные люди, только – сплошная негация и ответ на вопрос, против кого или чего они стоят. Парадокс, но именно конечность лишает время темпоральности, длительности, процессуальности. Несмотря на огромную скорость движения информации и капитала, внутри всё это оборачивается чудовищной устойчивостью. Идол театра становится всепоглощающим. Мир превращается в постановочную катастрофу.

На этом фоне идеи дифференциаций, отличий других от других, исходящие от левой парадигмы, диалогистики или постмодерна, становятся просто карманным бунтом, кукольной оппозицией. Оппозиция бытию рождает столь тотально контролируемую всепоглощающую пустоту, что на её фоне критика Бенно Хюбнером Хайдеггера за «одержимость бытием» оборачивается новой одержимостью – одержимостью пустотой и машиной, пустотой машины и машиной пустоты. Сквозь эту пустоту робко пробивается голос бытия как голос воскресающего Бога, дорога к которому оказалась забыта. На изломе постмодерна и грядущего неомодерна возрождается интерес как к общечеловеческим ценностям и универсалиям культуры, так и к цивилизационным кодам и архетипам. И это – гораздо шире альтерглобализма, всё еще находящегося в инерции глобализма, и антиглобализма, пребывающего в инерции критики глобализма, включенной в сам глобализм. Замкнутый круг самовоспроизведения системы с постоянной перезагрузкой и апроприацией избытков должен, наконец, кончиться хирургическим разрывом: онкология симулякров просто больше не может продолжаться, она превратилась в существование-к-смерти.

Выход из замкнутого болезненного круга фантазмов видится нами в выведении из-под контроля тотальной репрессивности глобализма универсалистических, нравственных и социальных, и традиционалистских, религиозных и цивилизационных, идей – как избытка и нехватки одновременно. Мы уже говорили о том, что универсальное и традиционное начала космизма и цивилизационизма, друг другу не противоречат, если рассматривать исторически сложившуюся в ходе развития культуры цивилизацию как всемирное чувствилище, как исторически ограниченную конкретными рамками культуры призму общечеловеческих ценностей, как открытость и космическую отзывчивость. В то же время универсальные начала человечества реализуются в разнообразии конкретно-исторических форм, дополняя мировой потенциал традиции.

Органичное единство микрокосмоса традиции и макрокосмоса человечества – это единство фокуса и поля, малого и целого, частного и общего, конкретного и абстрактного, единство всего во всём. Мы невольно переходим на язык мистики там, где грамматика оказывается бессильной, но правота мистика никогда не может быть доказана аргументами, потому что аргументы – это слова, а мистическое переживание лежит по ту сторону языка, несмотря на то, что язык определяется бытием. Одинокий голос бытия всегда остается в избытке и робко, но настойчиво, требует своего признания.

2.8. Казус Арендт и Россия

Возникает вопрос, способна ли русская традиция стать тем соборным, объединительным началом, которое будет способствовать восстановлению универсального единства России и даже мира после системного кризиса либерал-демократии? Или это сделает мир еще более биполярным? Как избавить русских от обвинения в «шизофашизме»[75] со стороны неолибералов? Очевидно, что нужен совершенно другой, альтернативный ракурс, видения мира, отличающийся от привычных альтерглобализма и антиглобализма. Возможность иного жизненного мира – не иллюзия. Но она требует радикальной перестройки сознания, практики и даже бессознательного.

Те, кто стигматизирует российское мировоззрение как «шизофашистское», часто обвиняют его в типичном для шизофрении расколе: якобы существует легитмированный парадокс между фобией русских по отношению к коллективному Западу и стремлением иметь западные блага, в том числе, свободу. Из этого якобы явствует, что при угнетении личной свободы любой российский консерватор проявляет типично «либеральные» качества, не допускаемые им по отношению к Другому. Подобная имплицитная либеральность консерватора, по идее, должна убедить нас в том, что западная либерал-демократия, «при всех её недостатках», уже-вписанных и номинированных самими либералами в качестве «вынужденных потерь» (неонацизм на Украине), является неизбежной и единственной матрицей прогрессивного развития человечества. То есть, задача стоит – вогнать нас в типичную для глобализма ситуацию выбора между единственным варинатом развития событий и отсутствующим.

Даже, если предположить правоту утверждения о том, что консерваторы становятся либералами в момент угнетения их свобод, является ли данная имманентная «либеральность» чем-то отрицательным? Прежде всего следует определиться с тем, что является сейчас властью, а что – свободой, что гегемонией и что – контркультурой. Свобода и диктатура поменялись местами. Мир либерального постмодерна, вечно претендующий на пик всех свобод, – это как раз и есть форма современной диктатуры. Контркультура стала гегемонией. Больше всего идеологии там, где говорят о ее отсутствии. Больше всего политики там, где говорят об аполитичности. Если субъект полагает себя «европейцем», свободным от всяких догм, он – в ядре нацистского фантазма избранности.

Постмодерн дошел до полного самоотрицания, обесценив время, личность, Другого, слово, справедливость. Вывернутые наизнанку, ценности, превращенные в ценности отсутствия, стали абсолютным торжеством ужаса. Поэтому ставший гегемонией неолиберальный постмодерн переживает агонию. На этом фоне консерватизм в виде консервативной революции «против мира сего» стал контркультурой и в качестве таковой невольно несет ее черты: протестность, ярь, азарт и, да, либеральность. Но либеральность в данном контексте следует считать не политическим свойством либерализма, а общечеловеческим качеством, связанным с охраной самости, аутентичности, неприкосновенности, подлинности.

Если же посмотреть на проблему не имманентно, а трансцендентно, мы обнаружим, что личная свобода даже в классическом либерализме не являлась абсолютным благом, уступая место «всеобщей воле»[76] («Левиафану»)[77], тем более, она не является благом в глобализме, с его обществом тотального контроля. Однако глобализм изо всех сил прикрывает проповедью свободы полную несвободу, подавая насилие в сентиментальной маске толерантности: в этом и состоит сущность тоталитарной либерал-демократии. Что касается консерватизма, то в его аксиологии личная свобода изначально и откровенно не оглашается благом, а полагается эгоизмом, принесение которого в жертву ради блага всеобщего, представляет собой нравственное долженствование. Следовательно, честный консерватор готов пожертвовать личной свободой в том случае, если защищает