– Как это было, расскажи? Как ты его убила?

– Ну, как… Я не помню точно… Я сейчас вспомню… Да, я была в спальне, а он позвал меня из гостиной. Сказал, что шея болит и чтобы я размяла ему плечи. Я пошла на кухню, взяла нож и воткнула ему в сердце. Он спиной ко мне лежал и не видел…

– Когда это было? В котором часу?

– Я не помню.

– Ну… Вечером, ночью, ранним утром?

– Не помню.

– Ладно… А почему ты его убила?

– Не знаю… Не могу объяснить. Наверное, я себя в этот момент не помнила. Разве так не бывает, что человек вдруг выключается и не понимает, что делает?

– Бывает. Но для убийства все равно мотив нужен, пусть и подсознательный. Скажи… А как он к тебе относился? Ты же с восьми лет под его опекой… Он обижал тебя, да? Нет, не то… Прости, но я не знаю, как главный вопрос задать. Может, ты сама мне все расскажешь, а, Таечка?

Тая подняла на нее холодные глаза и будто отгородилась невидимой стеной. Отвернувшись, процедила тихо:

– Я же призналась, чего вы от меня еще хотите.

– Тая, пожалуйста, ответь мне! Это правда, что Рогов тебя?.. Что он с тобой?..

Не отдавая себе отчета, Кира села рядом с девушкой, обняла ее за худенькие плечи. Тая вяло попыталась высвободиться, скорчив на лице болезненную гримасу, но Кира держала крепко.

– Поверь, я вовсе не для протокола спрашиваю… Если честно, я вообще не знаю, как с тобой говорить на эту тему. Я боюсь, понимаешь? Когда умерла твоя мама, я должна была… Это было первое мое дело, и мне хотелось, чтобы все было правильно. Но, выходит, я ошиблась. Я накосячила, как тогда сказала моя мама. Я должна была понять. Глубже копнуть! Но у меня опыта не было, были одни амбиции. И мне страшно теперь. Я даже представить себе не могу, как буду с этим жить. Да что я о себе, господи! Тебе-то каково было, вот что самое страшное!

Тая снова дернулась, пытаясь высвободиться из ее рук, и Кира замолчала на полуслове. Потом снова заговорила тихо:

– Ладно, я поняла… Я не буду больше ни о чем спрашивать, хорошо. Только что мне делать с твоим признанием, а? Надо же что-то делать.

– Ну, не мне вас учить, что надо делать, – с горькой усмешкой произнесла Тая, отворачиваясь. – Как ваша главная бумага называется? Протокол? Вот и пишите свой протокол… Такая-то гражданка призналась в совершенном убийстве. И мотивы, как выяснилось в ходе расследования, у нее были. Я так поняла, что вы в курсе этих мотивов, правильно? А если в курсе, то подробности ни к чему. Все хорошо, все сложилось, можете себя поздравить с успешным завершением дела. Дайте мне воды, а? Что-то в горле совсем пересохло, глотать больно.

– А может, пойдем на кухню и чаю выпьем? Я бы с удовольствием. И бутербродец бы какой-нибудь зажевать не мешало, я сегодня не обедала. Пойдем, а? Там никого нет, Татьяна домой ушла.

– А Клим?

– Его тоже нет. Мы одни в доме.

– Тогда лучше кофе… Сладкий и со сливками.

– Ой, а я тоже люблю, чтоб сладкий и со сливками! Пойдем…

Кофе пили молча, сидя напротив друг друга за барной стойкой. Тая в момент осушила свою кружку, вздохнула с тоской.

– Еще хочешь? – спросила Кира.

– Да… Вы сидите, я сама налью.

– А поесть? Смотри, какие я бутерброды сделала! С колбасой, сыром и помидором! Красота!

– Так борщ есть… И отбивная на сковородке…

– Да, это Татьяна для тебя оставила. Может, поешь?

– Нет, я не хочу. А вы бы поели нормально.

– Нет, я без тебя не буду.

– Но я правда есть не хочу… Не смогу ничего проглотить. Кира Владимировна, а расскажите еще про мою маму.

– Что тебе рассказать, Таечка? Даже не знаю… Я говорила уже – мы вместе в школе учились. Настя была самая красивая девочка в классе. И бабушку твою я хорошо знала, она нас всегда пирожками с черемухой угощала.

– Точно, черемуха! Правильно, во дворе у бабушки росла черемуха! И за забором тоже, целые заросли… А когда цвет облетал, будто снегом все покрывалось. Красиво… Он ведь меня тогда и увидел, когда я на черемуховом снегу прыгала, белое платье на мне было в красный горох… И красные туфли, и красные банты в косичках…

– Кто увидел?

– Филипп… У меня всегда эта картинка перед глазами стоит, крутится, как кинопленка. Даже сейчас вижу… Калитка открыта, по улице едет машина. Сначала мимо проехала, потом назад попятилась… А из машины вышел дядька, встал у калитки и на меня смотрит. Я испугалась, побежала в дом, к маме – там, говорю, дядька незнакомый… А мама вышла во двор и вместо того, чтобы дядьку прогнать, начала с ним разговаривать. Долго разговаривала, смеялась… Потом домой пришла, меня по голове погладила и говорит: «Чего ты испугалась, дурочка, дядя хороший. Я с ним познакомилась, на ужин в кафе меня пригласил». И название кафе уточнила, будто я ей не поверю, а еще обещала, что пирожное мне принесет из кафе.

Тая замолчала, опустила взгляд в чашку. Отпила глоток кофе и, грустно усмехнувшись, продолжила:

– С тех пор мама как на крыльях летала, каждый вечер из дому пропадала. А бабушка ругалась, плакала даже. Она тогда уже не ходила, ноги болели. Сидела в кресле, в окно смотрела.

– А почему бабушка ругалась? Ей Филипп не нравился?

– Ну да. Говорила, что не пара он маме, что богатым нельзя доверять. А мама твердила одно свое как заведенная: «Счастья хочу, чтобы по-настоящему. И себе счастья хочу и дочке, чтобы в нищете не плюхаться». А бабушка ей в ответ: хватит, мол, в богатстве счастья искать, ничему тебя жизнь не учит! Много ты, говорит, в Москве его нашла? Пыталась уже, хватит.

– А вы с мамой в Москве жили?

– Ну да… Я там и родилась. Правда, я Москву плохо помню, только по ощущениям. Как-то все было неуютно и неприкаянно. Помню мамину подругу, тетю Женю. Красивая была, курила много. И меня почему-то не по имени называла, а просто «ребенок». «Запомни, – говорила, – ребенок, ты маму свою боготворить должна за то, что она такой подвиг совершила. Врачи ей не позволяли, а она тебя оставила и родила». Я тогда вообще не понимала, что это значит – оставила… А мама смеялась, говорила: «Не пугай Тайку, это не мой подвиг, а врачей! Они меня с того света вытащили, не стали выбор делать между моей сердечной недостаточностью и Тайкой!»

– Да, у твоей мамы было больное сердце… Я помню, ей операцию в восьмом классе делали. А в Москве мама чем занималась? В смысле, где работала?

– Точно не могу сказать… Помню только, что мама с тетей Женей все время уходили и оставляли меня одну в квартире, и я боялась, плакала потихоньку. Наплачусь, свернусь клубочком и усну. Я думаю, работа у них была типичная для приезжих девушек – древнейшая профессия. Но что я тогда могла понимать? Мама приходила, начинала меня обцеловывать, тоже плакала. Я отворачивалась, обижалась… А тетя Женя свое гнула: «Права не имеешь на мамку обижаться, ребенок! Скажи спасибо, что она тебя родила! Что решилась на тебя при такой жизни да с больным сердцем!» И знаете, Кира Владимировна… Так она мне это внушила, что я все время перед мамой вину чувствовала. И потом… Разве могла я ей сказать, что Филипп… Когда мы к нему переехали…