Выйдя из троллейбуса, мы перешли на другую сторону улицы.

– Вот! – сказал Чак, остановившись у небольшого домика с тремя выходящими на улицу окнами и деревянным крылечком, к которому с тротуара вели несколько ступенек.

Торец домика занимала мемориальная доска в виде каменной глыбы с барельефом Шевченко и надписью, в которой сказано, что в этом доме в августе 1859 года жил великий сын украинского народа, поэт, художник, пророк Тарас Григорьевич Шевченко.

От того, что я вдруг осознал, что через какое-то мгновенье перенесусь более чем на столетие назад и, может, даже увижу живого Тараса Шевченко, у меня перехватило дыхание.

– Ну, а теперь скажите, какова цель вашего путешествия? – спросил Елисей Петрович.

Чак кивнул мне: говори, мол, ты. И я рассказал о старом Хихине и его желании – рассказать дядьку Миколе, что исполнились слова Тараса Шевченко, что народ стал свободным.

– Ясно! – качнул головой Елисей Петрович. – Опишите вашего Хихиню, дайте мне его словесный портрет, как говорит мой друг старшина Лепешко.

Я описал как мог.

– Годится! Внешность выразительная. А ну-ка, поищем его, а вместе с ним и дядька Миколу.

Елисей Петрович достал из кармана какую-то штуковину с окуляром, похожую на детский калейдоскоп.

– Времявизор! – сказал он, перехватив мой вопрошающий взгляд. – Воображаемый. Наверное, хочешь посмотреть? Но я не дам. Потому что все равно ничего не увидишь. Только мы, воображаемые, можем им пользоваться.

– Пожалуйста, я ничего, – покраснел я. (Мне действительно очень захотелось посмотреть. И как он догадался?)

– Тысяча, значит, восемьсот пятьдесят девятый… август… – Елисей Петрович покрутил окуляр и приложил его к глазу. – Та-ак! Хихиня, значит. Губастый, носатый, значит… лет тринадцати… Та-ак! О! Есть! Такой, как вы говорили… Он!

– А… Шевченко там есть? – с надеждой спросил я.

– Нет… Почему-то пока не вижу…

– Эх! – вздохнул я.

Елисей Петрович развел руками – что ж, мол, поделаешь, я не виноват.

– Ну а теперь давайте! – он кивнул Чаку. – Вы меня придумали, сфантазировали, теперь слушайтесь! Напрягите всё своё воображение! И ты, Стёпа, тоже… Пять, четыре, три, два, один! Поехали!

Бомм!

…Когда я пришёл в себя, то увидел, что железнодорожный мост, под которым мы только что проезжали, исчез, и троллейбусы исчезли, и большой дом с кинотеатром «Кадр» тоже исчез, и исчезла каменная мемориальная глыба с барельефом Шевченко. Но сам домик остался. Только уже с двумя крылечками – не только справа, но и слева. И за этим домиком в глубине двора стоял ещё один дом, с мезонином. Вокруг рос большой сад, а за ним вверх, на самую гору тянулась дубово-липовая роща.

– Ну, идём. Здесь недалеко, – сказал Елисей Петрович. И мы пошли, а точнее, полетели по старинной Приорке, которая называлась так потому, что здесь находилась когда-то дача доминиканского приора, настоятеля Николаевского католического монастыря на Подоле. Во времена Шевченко этой дачи уже не было, а были только хаты известных всему Киеву садоводов и огородников.

Мы пролетели несколько хат и вдруг услышали крики и ругань.

На крыльце добротной хаты стоял мордастый толстяк с маленькими свиными глазками в отороченном меховой опушкой кафтане.

А у ворот бедно одетый худой мужичок в латанной-перелатанной свите держал за плечо такого же оборванного губастого мальчика лет тринадцати. Я сразу понял, что это дядько Микола и маленький Хихиня.

– Что же вы сироту обижаете, креста на вас нет! – выкрикивал дядько Микола. – Парнишка три дня с утра до ночи яблоки вам собирал, а вы ему и гроша не заплатили. А?

– Иди, иди! Голь перекатная! Выговаривать он мне ещё будет! Твой сирота больше яблок съел, чем собрал. Отец в Сибири гниёт, и сынок туда же дорожку протаптывает. А ну, прочь отсюда!

– Да сколько же этих яблок натощак без хлеба съешь! Да вы же ни кусочка не дали, а обещали кормить ребёнка.

– Ещё и хлеба вам, арестанты! Думаешь, если не крепостной, то уже и казак? Ишь расхрабрился! А ну вон, нищета, не то сейчас пса спущу!

– Эх! Не умею я сказать! Эх! – дядько Микола махнул рукой с досады. – Жаль, уехал вчера Тарас Григорьевич. Он бы тебе сказал! Он бы…

– Что? Угрожаешь? Тоже на каторгу захотел? А ну, Бровко, ату их! Ату! – свистнул толстяк.

«Значит, нет уже Шевченко… Не увижу я его…» – мелькнуло у меня в голове.

Спущенный с цепи огромный пёс, захлёбываясь лаем, бросился к воротам.

Ещё мгновение, и…

Но тут Елисей Петрович что-то тихо сказал.

И разъярённый пёс, как будто натолкнувшись на невидимую преграду, мгновенно ударил с разгона всеми лапами о землю и стал как вкопанный.

Потом наклонил голову, оскалившись, как будто улыбнулся, и завилял хвостом.

– Вот видишь, твой пёс добрее тебя! – сказал дядько Микола.

Толстяка аж перекосило от удивления.

– Идёмте, дядько, идёмте! – потянул Хихиня за рукав дядьку Миколу. – Ну его!

Дядько Микола беспомощно махнул рукой, и они ушли.

Я с благодарностью посмотрел на Елисея Петровича.

Дядько Микола шёл молча и только кряхтел с досады.

– Да не расстраивайтесь, дядько, – сказал Хихиня. – Чёрт с ним, с этим негодяем! Идёмте лучше картошку есть!

– Какую картошку? – удивлённо поднял брови дядько Микола.

– Вот увидите! Идёмте! – и Хихиня повёл его мимо хат, мимо садов и огородов в поросший кустами и деревьями овраг.

Мы полетели следом.

Среди кустов в овраге была выкопана уютная пещерка. В ней дымился угасающий костёр, над которым на рогатой ветке висел щербатый котелок.

– Ишь ты! Да здесь у тебя целое хозяйство! – всплеснул руками дядько Микола. – А откуда же картошка?

– Да у этого же толстяка в счёт заработка одолжил, – улыбнулся Хихиня.

– Ой, будь осторожен! Поймает тебя этот изувер – прибьёт. За одну картофелину он и душу живую не пожалеет.

– Я прыткий. Не поймает, – беззаботно отмахнулся Хихиня.

– Эх, бедолага ты, бедолага! – покачал головой дядько Микола. – И я же помочь тебе по-настоящему не могу. Сам же знаешь, что случайными заработками перебиваюсь, чтобы мои от голода не опухли.

– Ешьте, дядько, она давно сварилась, уже и остыла, – Хихиня наколол на остриё ветки картофелину и протянул дядьку.

– А ты?

– Ия, – улыбнулся Хихиня и себе начал чистить картофелину. – Вот хорошо, что Бог создал картошку. Хоть есть нам с кого шкуру драть. А то всё с нас да с нас.

Дядько Микола горько улыбнулся, обнял мальчика, прижал к себе: