Но как они могли узнать? Как? Видели меня вместе с Чаком? Ну и что? А Елисея Петровича не могли они видеть. Не могли! Потому что он воображаемый.

Весь первый урок я ломал себе голову. А на перемене всё выяснилось.

Когда мы, впопыхах схватив свои вещи, перебегали из одного кабинета в другой, Туся Мороз не выдержала и зашептала, оглядываясь:

– Ой! Слу-у-уша-ай! Такое случилось! Такое случилось! Вчера после уроков Сурен по секрету сказал Лёне Монькину, знаешь, что? Ужас! Оказывается, Сурен по-армянски… знаешь, что? Муха! Представляешь? Муха! «По-вашему, – говорит, – муха делает «дж-ж-ж», а по-нашему – «с-с-с-с». Поэтому и произносится: с-сурен». Представляешь? А Игорь тебя при нём… всё время… Представляешь? Так неудобно! Игорь теперь тоже переживает. Ужас!

«Хи-хи!» – как-то само собой засмеялось у меня внутри. Так вот почему тогда Сурен странно посмотрел на меня и ничего не сказал!

Сурен – муха! Хо-хо!

Меня как будто окутала тёплая волна и подняла вверх.

Игорь переживает. Ну и пусть! Пусть переживает, карабас!

А я не переживал разве, когда он меня всё время Мухой дразнил?

Не переживал? Дж-ж-ж… Пусть ему теперь пожужжит! Пусть узнает, каково мне было! Пусть!

«Каков привет, таков и ответ», – говорит мой дед Грицько.

Конечно, неудобно! Конечно!

Сурен!

Такой парень! Из Армении приехал, в кино снимается. И вообще…

А тут ему какой-то, извините, Дмитруха в самое ухо мухой жужжит, дразнится.

Конечно, неудобно! Есть из-за чего переживать. Есть!

Как мало надо человеку, чтобы быть в хорошем, весёлом настроении.

Я смотрел по сторонам, и все вокруг казались мне такими симпатичными. И добрыми. И хорошими. Даже эти Спасокукоцкий с Кукуевицким, которые ещё вчера обидно дразнили меня, выслуживаясь перед Игорем Дмитрухой. Я уже простил их. А насупившегося Игоря Дмитруху мне уже было жалко. Как же он старался подружиться с Суреном, как обнимал его за плечи… Ну откуда, откуда же ему было знать, что Сурен по-армянски значит «муха»… Бедный Игорь!

Туся Мороз смотрела на меня и улыбалась. Глаза её светились сквозь очки. Она радовалась вместе со мной. И мне это было очень приятно. И я ещё раз подумал, что она похожа на Терезу.

Мне очень захотелось рассказать ей о Чаке и о моих с ним невероятных путешествиях, ей одной. Но я сдержался. Я не имел права. Это была не только моя тайна. Это была и тайна старого Чака.

Мы договорились с Чаком встретиться в четыре на площади Богдана Хмельницкого, в том же сквере, возле медного льва. Чак опять почему-то работал в литературном музее.

Я немного опоздал, минут на десять. «Засиделся на старте», как говорят спортсмены. Просидел над уроками дольше, чем рассчитывал. Не решалась у меня задача. А я человек упрямый, не люблю, когда у меня что-то не выходит. И пока эту проклятую задачку не одолел, из-за стола не вышел.

Рядом с Чаком на скамейке сидел Елисей Петрович, у которого под мышкой была книга, но уже другая – «Вечера на хуторе близ Диканьки» Николая Васильевича Гоголя.

– Извините, здравствуйте, я… – подбежав и едва переведя дыхание, начал я, но Елисей Петрович перебил меня:

– Знаю! Не решалась задача, но ты её одолел. Молодец! Поздравляю!

– А… откуда вы знаете? – растерянно спросил я.

– Ну-у, – обиженно наклонив голову к плечу, Елисей Петрович взглянул на Чака, как будто приглашая его в свидетели.

И я почувствовал неловкость, вспомнив, с кем имею дело.

– Извините, я просто не подумал.

– То-то же! – примирительно сказал лесовик. – Ну идём быстрее. А то у меня не так уж много времени.

Мы сели на восемнадцатый троллейбус и поехали на Куренёвку.

Елисей Петрович опять примостился наверху на перилах и раскрыл Гоголя. Взглянув на меня сверху, он погладил страницу рукой и сказал:

– Замечательный писатель! Здорово о нашем брате пишет. Всегда с увлечением перечитываю.

Всю дорогу он хохотал, даже стонал от удовольствия. Мы вышли из троллейбуса возле парка.

– Ну, давайте точные данные, – сказал Елисей Петрович. – Потому что я историю не очень хорошо знаю, могу напутать.

– Нам нужен предок того Хихини, казак-запорожец Тимоха Смеян, который жил во времена Богдана Хмельницкого здесь на Куренёвке, – сказал Чак. – Раз он был запорожцем, то жил здесь, определённо, только зимой. Принадлежал, вероятно, к так называемым казакам-зимовникам, которые летом жили на Запорожье, а осенью разъезжались на зимовники по разным городам и сёлам. Были такие зимовники и в Киеве на Куренёвке. А время, наверное, надо брать… осень 1647 года, потому что весной следующего началась уже освободительная война украинского народа 1648–1654 годов под руководством Богдана Хмельницкого. Казаки были всё время в походах, и отыскать в этом водовороте Тимоху Смея на будет просто невозможно.

– Ясно! – сказал Елисей Петрович, приставил свой времявизор к глазу и забормотал: – Так… так… Смеян, говорите, Тимоха… Если Смеян, значит, должен смеяться, я так понимаю. А раз предок Хихини, значит, должен быть похож на него. Такой же губастый и такой же носатый. Так… так… вот! Кажется, есть. Правильно! Тимохой его называют. И губастый, и носатый. Он!

Елисей Петрович отвёл времявизор от глаза.

– Приготовились…

И опять я потерял сознание…

А когда очнулся, увидел, что стоим мы напротив какого-то двора.

Во дворе за ужином возле костра сидели кружком казаки. В большом казане, снятом с огня, дымился кулеш. Казаки, держа в одной руке деревянную ложку, а в другой – ломоть хлеба, загребали ложками кулеш и, подставляя хлеб, чтобы не капало, несли ко рту.

Они, вероятно, только что приехали, потому что были усталыми, с обветренными запылёнными лицами.

Были среди них, как объяснил мне Чак, и «знатные казаки» – «лучшее общество», в дорогих жупанах, в красных сапогах, при богатом оружии, и «худые казачки» в простых шароварах, при обычном оружии, и голь сирая, у которых нет ни самопала, ни муки, и одежды не спрашивай.

Это был традиционный общий ужин после возвращения из Запорожья. А завтра «лучшее общество» разойдётся по своим богатым хатам, которые, как крашенки, красуются среди пышных садов и обширных огородов. «Худые казачки» – по куреням. А голь сирая – в наймы к «лучшему обществу» за мизерную плату, за кусок хлеба.

Но это будет завтра.

А сегодня они ещё сидят кружком, все без разбора, около одного казана. И Иван Пушкаренко, красавец-великан чернобровый, и Лукьян Хурдыга, со шрамом от турецкой сабли на лбу, и Павел Бородавченко, и Богдан Тетеря (оба пышноусые, белобровые, дочерна загоревшие) – это голь сирая, в латаных-перелатанных сорочках, в драных шароварах.