От этого воспоминания захотелось заплакать. А ещё – обнять Ильинского и никуда не отпускать до тех пор, пока из его глаз не пропадет это пугающее выражение обречённости, от которой тянуло выть. Ей хотелось спрятаться в его объятиях, затеряться в его силе, и позволить себе хотя бы минутную, типично женскую, слабость. Хотелось рассказать ему то, что должна и услышать, что вместе они со всем справятся. Но вместо этого она слушала, как он говорит с ней так, словно прибыл с дежурным визитом к едва знакомому человеку и пыталась найти силы, чтобы ответить.

- Здесь… очень комфортно. Спасибо, - выдавила она из себя, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что именно Герману обязана тем, что находится тут, а не в одной из тех больниц, где врачи настолько усталые и безразличные, что даже вместо слов соболезнования способны сказать лишь «уберите тело»…

Тело. Так они называли Виталика. Ее маленького мальчика, которого она держала в объятиях до последнего вдоха. Для нее он был всем, а для них – просто «телом». Ещё одним из числа тех, кого они не смогли спасти.

- Нино… - негромко позвал ее Герман и она вскинула на него глаза, наткнувшись на вновь отведенный взгляд, и это явное нежелание смотреть на нее било гораздо больнее его сухого тона. Хотя она могла, конечно, его понять. Ведь наверняка выглядела сейчас просто чудовищно, вот только дело было вовсе не в ее внешнем виде, она чувствовала это. Чувствовала всем своим существом.

- Да? – сказала она, когда возникшая между ними пауза затянулась.

- Я пришел тебе сказать… что нам нужно прекратить наши отношения.

Вот и все. Самые страшные слова уже прозвучали и можно было больше ничего не говорить, но она все же задала самый глупый и бессмысленный вопрос из всех возможных:

- Почему?

- Потому что я не хочу продолжать.

- Ясно.

Она сама удивилась тому, насколько безразлично прозвучал ее голос и насколько тихо и пусто вдруг стало внутри. Там, где каких-то несколько мгновений назад при одном только взгляде на Ильинского поднималась целая буря самых разнообразных, но одинаково сильных чувств.

- То, что произошло с тобой и Алиной… - вновь заговорил он и Нино посмотрела на него, с какой-то отстранённостью отметив, как на его лице заходили желваки. Герман злился. И она прекрасно понимала, почему. – Я не могу допустить повторения этой ситуации. Не могу, ясно?! – последние слова он практически выкрикнул, а затем оттолкнулся от подоконника, на который опирался, и стремительным шагом вышел прочь из палаты.

Нино прикрыла глаза, когда за ним захлопнулась дверь, ознаменовав этим резким звуком конец всего. Она снова осталась одна, наедине с разъедающим осознанием того, что все обстояло именно так, как и ожидала.

Он тоже винил ее в том, что случилось с Алиной. И наверняка жалел, что доверил ей свою дочь. Но Герман даже не представлял, что ненавидеть ее сильнее, чем ненавидит себя она сама, просто невозможно.

И что ей теперь делать с ее ребенком? С ИХ ребёнком? Она просто не могла его оставить. Не имела права. Но и погубить собственное дитя не могла тоже. Ни за что на свете.

Жалеть о чем-то теперь уже было слишком поздно. Да она и не жалела. Просто не понимала, как найти выход из ситуации, из которой этого выхода не существовало в принципе.

Только одно Нино в этой ситуации сознавала ясно – Герман ни в коем случае не должен узнать о том, что она имела неосторожность от него забеременеть. Он ясно дал ей понять, кем она является в его глазах. А именно – проблемой, от которой он поспешил избавиться и винить его за это она не могла.

Когда в палату вновь заглянула медсестра, чтобы спросить, не нужно ли ей чего-то, Нино вдруг четко поняла, чего она хочет. Того же, что и почти каждый человек в тот момент, когда остаётся один на один с проблемами, которые просто не в состоянии решить.

- Мама, - выдохнула она сдавленно в трубку, когда медсестра по ее просьбе набрала самый родной на свете номер. – Мама, - повторила сквозь вставший в горле ком и, услышав в ответ мамин голос, в котором тревога переплеталась с облегчением, упала на подушки и беззвучно зарыдала.

Поздняя весна перешла в раннее лето. Раньше, когда ещё была жива Ольга, Герман любил это время года. Потом забыл о нём, и вот сейчас вновь понял, что вспоминает те самые отголоски себя прежнего, когда прогуливается по дорожкам парка и вдыхает полной грудью первые цветочные запахи.     

С тех пор, как он сказал Нино, что между ними не может быть ничего, прошло несколько месяцев, и за это время они ни разу не виделись. С одной стороны, так было правильно - ведь именно этого Ильинский и желал. С другой - нет-нет, да и накатывало раздражение вперемежку с затаённым сожалением. Потому что даже Алина Нино оказалась не нужна. Не то, чтобы было верным подспудно винить их бывшую няню в этом, но это было тем незримым поводом, за который он хватался, когда становилось совсем невмоготу. Потому что позволяло убедить себя в том, что он всё сделал правильно. Во-первых, уберёг Нино от чего-нибудь страшного, что непременно с нею бы случилось, если бы она осталась рядом. Во-вторых, заверить себя, что не настолько уж они с дочерью и были нужны их няне, раз она так просто отказалась даже не от него - от Алины.    

Хотя, какой, к чёрту, она была няней? Ею перестала быть давно, превратившись в ту единственную женщину, которая и могла вернуть его к жизни. В ту, от которой он самолично отказался.    

А Алина по ней скучала. И он скучал, просто скрывал это от самого себя, но явственно видел - Алине не хватает Нино. Она ела, спала, прекрасно набирала вес, но при этом порой словно бы застывала на несколько минут, и в такие мгновения Герману казалось, что дочь вспоминает о том, как было чудесно, когда рядом находилась Нино.      

В этот день Алина капризничала, и это было так странно и неожиданно, что поначалу удивило Германа, после чего - начало раздражать. Он напрочь не понимал, что именно требуется ребёнку. Дочь была сыта, переодета, все зубы, которые должны были к этому моменту вылезти, уже появились, а новых пока не предвиделось… И всё равно она хныкала, а он скакал вокруг неё, то пытаясь отвлечь игрушкой, или предлагая то одно, то другое. И ничего не помогало.     

- Так, что тут у нас творится? - поинтересовалась Ира, которая, по её обыкновению, возникла рядом внезапно, будто чёртик из табакерки, как раз на моменте, когда он тихо выругался.    

- Хрен знает. Капризничает, хоть убейся.    

- Ну, убиваться рано, ты нам ещё понадобишься.    

Ира вынула Алину из манежа и устроила на руках. Глянула на брата, нахмурив брови, на что получила его раздражённое:    

- И на том спасибо.       

- Что с тобой?     

Ира уселась на диван и принялась покачивать Алину. И всё это время смотрела на Германа, а он прекрасно знал этот взгляд - как будто сканером проходились по нему. Включая внутренности и содержимое мыслей.