со словом «Джеронимо». Зато видим на ухоженных лужайках и вдоль дорожек реликвии времен войны и макеты артиллерийских орудий, они рассажены по лужайкам, точно едва укоренившиеся саженцы: гаубицы, минометы, зенитки, снаряды. Ракетный снаряд размерами с двухлетнего ребенка, выкрашенный розовой краской, поставлен дыбом, уставившись в небо, как фаллос дикого жеребца на изготовку, жаждущий, возбуждающе непристойный. Девочка принимает его за макет звездолета, какие видела на детских площадках, и мы не разубеждаем ее. Мы проезжаем мимо казарм, перестроенных под библиотеки и музеи, мимо старых и новых домов, детских площадок, теннисных кортов, начальной школы. Идиллический городок, укрытый от внешнего мира и, похоже, не так уж отличающийся от тысяч университетских городков, рассыпанных по всей стране, вроде того, в котором сейчас живет моя сестра, где молодежь выменивает нажитое их семьями благосостояние на зачетные единицы, которые превратятся в отметки, а те со временем превратятся в бумажку, не гарантирующую им на будущее ничего, разве что возможность пожизненно болтаться в фантасмагорических чистилищах между полуволонтерской работой, поисками приличного места, беготней по собеседованиям и неизбежными перебежками с одной работы на другую.

Они живут в нагробии или в нагорбии? – спрашивает девочка.

Что? – никто из нас не понимает, о чем она.

Джеронимо и остальные из его отряда, они в нагробии живут или в нагорбии?

Мы дружно отвечаем:

Надгробие!

И все же приходится проехать еще сколько-то миль, прежде чем нам попадаются те самые указатели к могиле Джеронимо. Первым их замечает мальчик, призвавший все свое внимание, чтобы достойно выполнить препорученную ему миссию. Он показывает на знак и кричит:

Направо поверни! Могила Джеронимо там!

Дорога бежит то в горку, то под горку, пересекает железнодорожные пути, маленькие мостики, уводит нас все дальше и дальше от школ, домов, от выставки оружия времен войны в лесной массив, как будто апачи все еще представляют угрозу и их надо держать подальше. Как будто Джеронимо по-прежнему может в любой день вернуться и поквитаться за все обиды.

Мы приближаемся к широкой поляне, усеянной симметрично расставленными надгробными плитами, серыми и выбеленными, и девочка кричит:

Смотри, папа, вон там сколько нагорбиев!

Мы останавливаемся перед большим щитом, и мальчик читает, пока мы отстегиваем ремни безопасности:

Кладбище военнопленных апачей.

Мы открываем дверцы и выходим из машины.

Металлическая табличка на камне у входа на кладбище дает краткое пояснение, что нам предстоит увидеть. Мальчик знает, что он у нас ответственный за чтение информации на местах. Он останавливается перед табличкой и громко, с выражением зачитывает текст, его просодия – высота тона, придыхания, интонационные ударения – идеально созвучна некрологическому лицемерию авторов текста. Они написали, что на этом кладбище нашли упокоение триста чирикауа-апачей, захороненных как военнопленные после того, как они сдались армии Соединенных Штатов в 1894 году, и почтили памятью «усердие и упорство на их долгом пути к новой жизни».

ЭЛЕГИИ

Мы вступаем на кладбище в молчании, гуськом следуя за моим мужем, и он проводит нас прямо к захоронению Джеронимо, как будто давно знает к нему дорогу. Надгробие Джеронимо выделяется на фоне других вертикально поставленных простых надгробных плит – пирамиду, сложенную из скрепленных бетоном камней, венчает мраморный орел почти в натуральную величину. На маленьком постаменте у лап орла сложены сигареты, гармошка, пара карманных ножей; с деревьев вокруг надгробия свисают привязанные к веткам шейные и носовые платки, пояса, ремни и прочее, что посетители оставляют в качестве подношений.

Муж уже достал записывающую аппаратуру и неподвижно стоит перед могилой Джеронимо. Он не просит нас замолчать или отойти, но мы и так понимаем, что сейчас ему нужно побыть одному, и бродим между другими могилами, сначала втроем, потом разбредаемся. Девочка бегает, там и тут собирает цветы. Срывает и кладет к могилам – к одним, потом другим. Мальчик зигзагами ходит между могилами, сосредоточенный, и некоторые фотографирует. Он весь поглощен своим занятием. Оценивающе смотрит вокруг, находит очередную могильную плиту, поднимает аппарат, ловит ее в кадр, наводит на фокус и снимает. Как только фотография выползает из окошка в аппарате, он тут же кладет ее между страниц маленькой красной книжицы, которую зажимает под мышкой. Чуть позже, призванный отцом в помощь, он оставляет мне аппарат и книжицу и присоединяется к нему у рядка деревьев на берегу медленного ручья, отмечающего северную границу кладбищенской территории. Мальчик помогает отцу собирать звуки. Я наконец-то нахожу более-менее сносную тень под старым кедром и усаживаюсь на землю. Девочка все еще носится по траве, рвет цветы и кладет к надгробиям, так что у меня есть время почитать в тишине и покое. Я открываю маленькую красную книжицу, «Элегии потерянным детям». Из книжицы выпадает несколько фотографий – она все больше толстеет от сделанных мальчиком поляроидных снимков. Я закладываю снимки между страниц ближе к концу книги, потом бережно листаю ее к началу.

В предисловии говорится, что «Элегии потерянным детям» в оригинале написаны на итальянском языке Эллой Кампосанто и переведены на английский язык Аретой Клиаре. Говорится, что это единственное литературное произведение Кампосанто (1928–2014), которая, возможно, писала его на протяжении нескольких десятков лет, и что оно написано по мотивам реального исторического события – крестового похода детей, когда десятки тысяч детей одни отправились через всю Европу и дальше за пределы в 1212 году (хотя историки придерживаются разных мнений относительно большинства главных подробностей конкретно этого крестового похода). У Кампосанто «крестовый поход» происходит, как можно предположить, в не очень отдаленном будущем, а места, по которым идут дети, вероятно, можно отнести к Северной Африке, Ближнему Востоку и Южной Европе или к Центральной и Северной Америке (например, дети едут сверху на gondolas, а в Центральной Америке это слово употребляется в значении «товарный полувагон»). В конце концов, набегавшись и, видимо, заскучав, девочка приходит посидеть рядом со мной под кедром, тогда я закрываю книжицу и убираю к себе в сумку. Я стараюсь прогнать мысли о прочитанном, чтобы целиком посвятить себя девочке. Пока мальчик и его отец заканчивают собирать звуки, мы с девочкой успеваем попрактиковаться в гимнастике: колесо, стойки на руках, кувырки вперед.

КОНИ

Мы выходим с кладбища далеко за полдень и тут же решаем найти где-нибудь поблизости место для отдыха. В машине мальчик отключается через считаные минуты, еще до того даже, как мы проезжаем пропускной пункт при выезде из форта Силл. Девочка старательно борется с искушением последовать примеру мальчика:

Мам, пап?

Да, милая? – говорю я.

Джеронимо упал со своего коня! Да?

Точно так, говорит муж.

Она заполняет пространство салона теплом своего детского дыхания и что-то бормочет, обращаясь к нам с заднего сиденья, – какие-то длинные, запутанные истории, чем-то напоминающие мне тексты Боба Дилана тех времен, когда он уже отошел от евангелического христианства. Девочка вдруг на полуслове замолкает, наверное, устала обозначать свое присутствие в мире, и теперь молча смотрит в окно. По-моему, как раз в эти моменты, когда они вдруг вот так надолго зависают, зачарованные молчаливым общением с миром, наши дети начинают отдаляться от нас, делаться для нас все более непостижимыми. Оставайся маленькой девочкой, про себя молю я. Она все смотрит в окно и зевает. Не знаю, о чем она думает, что она знает, чего не знает. Не знаю, видит ли она такой же мир, какой видим мы. Солнце заходит, дикие, почти лунно-безжизненные пейзажи Оклахомы лежат вокруг сколько хватает глаз. Берегись, защищай себя от этого опустелого долбаного мира, мысленно кричу я девочке, накрой его своим большим пальцем. Но, разумеется, ничего такого вслух не говорю.

Она молчит. Мы проезжаем пропускной пункт, девочка пристально разглядывает вид за окном, потом так же пристально разглядывает нас из своей бог весть какой мысленной дали и, убедившись, что мы не смотрим на нее, украдкой засовывает в рот большой палец. Она сосет свой большой палец, и витающая над задним сиденьем тишина приобретает другой оттенок. Ее мысли замедляются, мышцы тела обмякают, сдаваясь на милость покою, дыхание наслаивает умиротворение на ее беспокойный дух. Она потихоньку отстраняется, отдаляется от нас, от нашей реальности, уползает в потемки своей раковины. Ее большой палец, замусоленный, накачанный, припухает от слюны и потихоньку выскальзывает изо рта, когда она отплывает в сон. Она закрывает глаза и видит в своих снах коней.

ОТЗВУКИ И ПРИЗРАКИ

Пока мы все дальше двигаемся на север в сторону горной цепи Уичита, я закрываю глаза и по примеру детей пытаюсь уснуть. Но мой разум беспокойно