это, что не переживу еще одного повтора. Но прежде чем я успеваю открыть рот, я замечаю, как мальчик водружает воображаемые шлемы на голову себе и девочке и шепчет в ему одному видимую рацию:

Повторяй, повторяй, наземный контроль вызывает майора Тома!

Я улыбаюсь им, но они не улыбаются в ответ, слишком поглощенные своей игрой, они крепко вцепились в воображаемые штурвалы, ожидая, что их сейчас запустят в космос в их космической капсуле, извергнут с заднего сиденья, надо полагать, на эти бескрайние земли, что сейчас обступают нас со всех сторон и расстилаются за горизонт, пока мы все дальше и дальше уносимся невесть куда. Я знаю, что уже начала дрейфовать вовне, оторвалась от их ядра, что меня все дальше относит от центра тяготения, который когда-то удерживал на орбите мою повседневную жизнь. Я сижу в этой консервной банке, отдаляясь от моих дочери и сына, они мой наземный контроль и отдаляются от меня, и всемирная гравитация растаскивает нас троих в стороны. Я уже не уверена, какую роль в этой картине играет мой муж. Он молчит, он весь ушел в себя и с неутомимым упорством гонит машину вперед. Солнце уже село, дневной свет растворился в серо-голубых сумерках, а он все так же сосредоточенно вглядывается в дорогу перед нами, словно подчеркивает сплошной линией длинное предложение в особенно заумной книге. Если я спрашиваю его, о чем он думает, он обычно отвечает:

Ни о чем.

Я и сейчас спрашиваю, о чем он думает, и в ожидании ответа вглядываюсь в его губы. Они сухие и обветренные, и их можно поцеловать. Он какое-то время обдумывает ответ, облизывает губы кончиком языка:

Ни о чем, говорит он.

ГРАНИЦА ТЕНИ

Страх – при свете дня, под солнцем – это нечто конкретное, и оно владеет взрослыми: страх, что мы слишком быстро несемся по шоссе, страх перед белыми полицейскими, дорожными авариями и несчастными случаями, перед подростками с оружием, страх заболеть раком или получить сердечный приступ, страх перед религиозными фанатиками и перед насекомыми, крупными и мелкими.

Зато ночью страх овладевает детьми. Откуда он берется, понять труднее, тем более дать название его источнику. У детей ночной страх – это небольшой сдвиг в качестве и состоянии вещей, как если облако внезапно наплывает на солнце, заслоняет его, заставляя цвета блекнуть до оттенков самих себя.

Наших детей по ночам пугает тень колышущихся от ветра штор на стене, сгустившийся в углу комнаты мрак, звуки рассыхающегося дерева и ворчание в водопроводных трубах.

Но даже не это. А нечто много большее. Нечто, что стоит за их детскими страхами. Нечто слишком далекое от их восприятия, чтобы они могли посмотреть этому страху в лицо, не то что совладать с ним. Страх наших детей – своего рода энтропия, беспрестанно нарушающая очень хрупкий баланс взрослого мира.

Длинные стрелы дорог, пустынных и монотонных, привели нас из Оклахомы через северный выступ Техаса к бетонной дороге на съезде с шоссе 66. Городок Тукумкэри в штате Нью-Мексико, и здесь мы нашли гостиницу, в здании которой раньше помещалась баня. Не уверена, надо ли понимать так, что баня по совместительству служила борделем. Хозяин бензоколонки расписывал ее райским местечком, когда мы спросили, где тут поблизости можно заночевать: просто и элегантно, кресла-качалки и всякое такое, для семейного отдыха лучше не сыскать. Однако вместо этих прелестей мы, припарковав машину, увидели кладбище из ванн и поломанных стульев на лужайке косогором, ведущей к веранде, затянутой паутинами старых гамаков, развешанных по стенам над пустующими цветочными горшками. И бессчетное поголовье кошек. Какой-то постоялый двор, полный зловещих предзнаменований. Дети очень точно выразили общее впечатление:

Мерзость какая.

Фи, как грязно.

И заныли:

Давайте вернемся домой.

А вдруг тут водятся привидения, ма?

Зачем в коридоре на кресле-качалке сидит пугало в женском платье?

Для чего на стенах навесили столько шляп, масок и крестов?

Наши ночи в мотелях все удлиняются, все больше полнятся призраками прошлого и будущего, таящими ночные страхи. Нам выделили две смежные комнаты, и в нашей мой муж завалился спать, рано. Пока я уталкиваю детей в постель, они канючат:

Что-то должно случиться, мам?

Да ничего не случится, заверяю я их.

Но они стоят на своем. Они не могут спать. Им страшно.

Мама, можно мне пососать палец?

Можешь почитать нам, ну пожалуйста, перед сном?

«Книгу без картинок» мы так зачитали, что она больше нас не смешит, разве что девочку. Тогда мы достаем иллюстрированное издание «Повелителя мух». Девочка засыпает почти мгновенно, уютно посасывая большой палец. Мальчик внимательно слушает, взгляд живой и заинтересованный, в широко раскрытых глазах ни тени сна глубокого, без сновидений, к какому должны располагать детей темные ночи. Некоторые строчки мы зачитываем вслух, и они тенями блуждают в комнате:

«Может, зверь этот и есть… может… ну… это мы сами».

«Надо держаться, и точка. Взрослые бы держались…Я вообще… почему у нас все так плохо?»

«Мир – удобопонятный и упорядоченный – ускользал куда-то».

«Может, мы сами, ну…»

Мой муж как-то рассказал мне, что, когда мальчик был еще совсем младенцем, сразу после того, как умерла его биологическая мать, он чуть не каждую ночь просыпался от кошмаров и громко плакал в хлипкой расшатанной кроватке, куда его укладывали на ночь. Муж шел к нему, вынимал из кроватки и на руках укачивал, напевая в качестве колыбельной строки из своего любимого стихотворения Голуэя Киннелла[76]:

Когда я во сне захожу

к тебе в комнату, и беру тебя на руки,

и держу тебя на руках в потоках лунного света, ты льнешь ко мне,

прижимаясь крепко,

как будто, прильнув друг к другу, мы получаем шанс спастись. Я думаю,

ты думаешь,

что я не умру никогда; я думаю, я излучаю

на тебя постоянство дыма или звезд,

даже когда мои поломанные руки, обнимая тебя, исцеляются.

Мальчик крепко держится за мою руку, пока я пытаюсь перевернуть страницу. Как будто у нас на ночь глядя затеялась игра в перетягивание каната, разве что эти канаты невидимые, чисто эмоциональные. Прежде чем я возобновляю чтение, он спрашивает:

А что, если бы мы тоже остались одни, без тебя и папы?

Такого не случится никогда.

Но ведь с девочками Мануэлы случилось, говорит он. И теперь они потерялись, верно?

Откуда тебе знать? – спрашиваю я его, вот наивная.

А я слышал, как вы с па говорили об этом. И ничего я не подслушивал. Вы только об этом и говорите.

Может, и так, но с тобой такого не случится.

Но ты просто представь.

Представить что?

Представь, что вас с па не стало и мы потерялись. Представь, что мы перенеслись в «Повелителя мух». Что бы с нами тогда было?

Хотелось бы знать, что ответила бы моя сестрица, которая лучше разбирается в книгах, чем в жизни, столкнись она с подобным вопросом. Она большая мастерица анализировать книги, вытаскивать их глубинные, за пределами очевидных, смыслы. Возможно, сказала бы, что все книги и сюжеты о детях без взрослых: «Питер Пэн», «Приключения Гекльберри Финна», короткий рассказ Гарсиа Маркеса «Свет – все равно что вода» и, конечно, «Повелитель мух» – не что иное, как отчаянные попытки взрослых найти общий язык с детством. Что хотя все эти истории описывают мир детей – мир, где нет взрослых, – в сущности, они о мире взрослых, когда в нем присутствуют дети, о том, как детское воображение расшатывает чувство реальности взрослых, заставляет нас ставить под вопрос самые основы нашей взрослой реальности. Чем больше времени взрослый проводит в окружении детей и в отрыве от других взрослых, тем больше его воображение просачивается наружу сквозь трещинки в наших собственных хлипких построениях.

Мальчик повторяет вопрос, требуя объяснений, хоть каких-нибудь:

Ну все-таки, ма, что бы с нами тогда было?

Я знаю, что должна ответить ему, используя выгоды своего материнского положения, своей роли голоса рассудка, призванного возводить строительные леса для его мира, еще не довершенного, еще требующего достройки. Ему не надо знать о моих собственных страхах и философских сомнениях. Что ему сейчас нужно, так это исследовать пугающую его возможность – остаться в одиночку, без родителей, – чтобы она сделалась для него не такой пугающей. И моя задача помочь ему мысленно разыграть этот сценарий, и надо надеяться, он найдет воображаемый выход из этого воображаемого затруднения и почувствует больше уверенности, что сумеет обуздать свои страхи, что бы его ни напугало, и справится