ошеломленные глазницы, туманит тебе рассудок. Возникает иллюзия, что дождевые струи падают уже не вниз, а вверх. Мощные раскаты грома сотрясают тебе грудь, как приступ панической атаки. Молнии вспыхивают так близко, что перестаешь понимать, снаружи они бьют или внутри тебя, освещают ли ослепительные вспышки окружающий мир или сумятицу у тебя в мозгу, раскаленные дуги эфемерных нейронных связей в твоей мозговой проводке.

ТАЙНЫЕ ЯЗЫКИ

Гроза остается позади, но ливень не унимается, сопровождая нас, пока мы через северный выступ Техаса едем на запад к Нью-Мексико. Для разнообразия мы затеваем игру. Ее цель – выучить, как называются все обитатели пустыни, в которую мы направляемся. Муж выдал детям каталог растительных видов и велел заучивать названия растений, красивые, как, например, сагуаро, мудреные, как, например, ларрея трехзубчатая (она же креозотовый куст), кустарник жожоба, мескитовое дерево, и попроще, более им знакомые, например трубчатый кактус и плюшевый кактус, названия съедобных растений, как, например, колючая груша, мексиканский нопаль, а затем они должны выучить названия животных, которые всем этим питаются: лопатоног, рогатый гремучник, пустынный западный гофер, койот, пекари, древесная крыса.

Мальчик на заднем сиденье вслух зачитывает названия растений и животных, сагуаро, ларрея трехзубчатая, одно за другим, жожоба, мескитовое дерево, а его сестра повторяет за ним, плюшевый кактус, время от времени хихикает, когда ее язык, нопаль, не поворачивается выговорить слово, лопатоног, рогатый гремучник, и иногда в досаде порыкивает. Мы останавливаемся у придорожного кафе купить кофе и молока, и их отец устраивает им проверку. Показывает им картинки растений из каталога, закрывая подписи под ними, а дети должны по очереди отвечать, как они правильно называются. Мальчик выучил почти все. А девочка нет. Что бы ни показывал ей мой муж, она каждый раз, не колеблясь ни мгновения, выпаливает:

Сагуаро!

Мы трое попеременно, то улыбаясь, то теряя терпение, твердим:

Нет!

Когда мы снова усаживаемся в машину, девочка тычет указательным пальцем в окно ни на что конкретное и на все одновременно и говорит:

Сагуаро!

Она произносит это слово так, будто открыла новую звезду или планету. Но вокруг нет никаких сагуаро, пока нет, потому что мы еще не доехали до настоящей пустыни, объясняет ей мой муж. Девочку его довод не убеждает, и она продолжает считать сагуаро на отсыревших пустынных равнинах, но уже тише, самой себе, ее липкий указательный палец множит и множит отпечатки на запотевшем стекле, пока мало-помалу не прорисовывается карта всего созвездия пересчитанных ею сагуаро.

ПРИШЕЛЬЦЫ

В тот же день, но уже позже, на автозаправочной станции рядом с Амарилло в штате Техас мы невольно подслушиваем разговор между кассиршей и клиентом. Пробивая ему чек, кассирша говорит, что уже завтра сотни «пришлых деток» посадят на частные самолеты, их оплатил какой-то патриот-миллионер, и вышлют обратно в их Гондурас или Мексику или еще куда-то там в «Южной Америке». Что самолеты, набитые «пришлыми детками», вылетают с аэродрома в Розуэлле, это в штате Нью-Мексико, там рядом как раз знаменитый Музей НЛО. Интересно, ставя рядом слова «пришлые детки» и «Музей НЛО», хочет ли она подчеркнуть иронию этого соседства или нисколько ее не замечает?

Быстрый поиск в интернете, когда мы возвращаемся в машину, подтверждает только что услышанный слух. А может, и нет, но по крайней мере две найденные мной статьи говорят в его пользу. Я поворачиваюсь к моему мужу и говорю, что надо срочно ехать на тот аэродром. Мы должны приехать туда и быть там, когда будет происходить депортация.

Мы не успеем туда вовремя, говорит он.

Еще как успеем. До первого городка на границе Техаса и Нью-Мексико, до Тукумкэри, всего несколько часов езды, и мы можем там заночевать. А если утром встанем до рассвета, проедем эти двести с чем-то миль до аэродрома у Розуэлла.

Как мы найдем нужный аэродром? – спрашивает он.

Возьмем да найдем.

А что потом?

Там и посмотрим, что потом, передразниваю я коронный ответ мужа на подобные вопросы.

А потом пойдем в Музей НЛО в Розуэлле! – говорит с заднего сиденья мальчик.

Да, говорю я, потом в Музей НЛО.

ИГРЫ

Моя спина взмокла, прижатая к потрескавшейся черной коже пассажирского кресла, мое тело затекло от долгого сидения в одной позе. А дети на заднем сиденье играют. Мальчик говорит своей сестре, что их обоих мучает жажда, что они потерялись и бредут по бескрайней пустыне, говорит, что так проголодались и хотят пить, что голод, кажется, разрывает их, выедает им внутренности, нагнетает, что лишения и безнадежность вот-вот погубят их. Интересно знать, откуда он набрался таких слов. Надо полагать, из «Повелителя мух». Так оно или нет, все равно хочется крикнуть ему, что затеянная им реконструкция глупа и пуста, потому что откуда и что они с девочкой могут знать о потерянных детях, о тяжелых испытаниях и безнадежности, о том, каково это, потеряться в пустыне?

Всякий раз, когда мальчик на заднем сиденье принимается изображать, что они с сестрой ушли от нас, сбежали и тоже теперь потерянные дети, тоже идут по пустыне в одиночку, без взрослых, мне хочется оборвать его. Мне хочется сказать им, чтобы они прекратили в это играться. Сказать, что их игра безответственна и даже опасна. Но я не нахожу убедительных доводов и прочных резонов, чтобы ставить препоны их воображению. Наверное, чтобы что-то понять, особенно в историческом плане, и нужно воссоздавать события прошлого, посмотреть, куда могли бы завести его развилки и возможности, зачастую пугающие? Мальчик продолжает свою игру, и я ему не препятствую. Он говорит своей сестре, что они идут под палящим солнцем, и она тут же подхватывает нарисованную им картинку:

Мы идем по пустыне, а кажется, что прямо по солнцу, а не под солнцем.

А скоро вообще умрем от жажды и голода, продолжает мальчик.

Да, отвечает девочка, и нас съедят дикие звери, если только мы поскорее не доберемся в Каньон Эха!

ГРАВИТАЦИЯ

Мы едем почти каждый день, все дальше и дальше, слушаем, а иногда записываем звуки, разносящиеся над этими безбрежными просторами, звуки, сплетающиеся с нашими, истории, напластованные на открывающийся нам ландшафт, чем дальше, тем более плоский и засушливый. Мы в пути уже три недели, хотя иногда кажется, что всего несколько дней как уехали из нашей квартиры; в другие моменты, сейчас например, кажется, что мы уехали из дома целую жизнь назад и что все мы четверо стали до неузнаваемости другими людьми, чем были до поездки.

Мальчик подает голос с заднего сиденья. Просит включить песню Дэвида Боуи про астронавтов. Я прошу уточнить, какую песню, с какого альбома, но он не знает. Говорит, там поется про двоих астронавтов, как они разговаривают друг с другом, когда одного запускают в космос. Я ищу в своем телефоне, что это может быть за песня, нахожу «Космическую странность» и нажимаю «Воспроизвести».

Точно! Она! – кричит мальчик и просит прибавить звук.

Я делаю звук громче, а сама смотрю в окно на необозримую ширь небес над Техасом. Наземный контроль вызывает майора Тома, его космический корабль ждет старта. Я представляю себе другие жизни – совсем не такие, как моя, хотя, может быть, не так уж отличающиеся от моей. Некоторые люди, почувствовав себя в безвыходном тупике жизни, взрывают ее в клочья и начинают сначала. Я восхищаюсь такими людьми: женщинами, оставляющими своих мужчин, мужчинами, оставляющими своих женщин, и теми и другими, способными уловить момент, когда жизнь, однажды ими избранная, пришла к концу, невзирая на их планы на будущее, на общих детей, на следующее Рождество, на подписанный договор ипотеки, на предстоящий летний отпуск и все, что ради него зарезервировано, невзирая на друзей и коллег, с которыми придется объясняться, что и как. Вот чего я никогда не могла и не умела – распознать, когда настает конец, уйти, когда должна. Песня вырывается из стареньких динамиков машины, потрескивающих, точно дрова в камине, возле которого мы четверо собрались. Голос Боуи меняет тембр, он то наземный контроль, то майор Том – из которых один остался, где был, а второй убыл, и ему нет возврата.

Громче! – кричит девочка, объятая очарованием музыки.

Поставь еще раз! – просит мальчик, когда песня заканчивается.

Мы проигрываем запись много раз подряд, больше, чем я, как мне казалось, могла бы вынести одну и ту же песню. Когда дети просят повторить ее в пятый или шестой раз, я оборачиваюсь к ним со своего места, чтобы посмотреть на них с укоризной, готовая высказать им, что больше не в силах слушать