Семье Лейтермана не предоставлено никакой «Комнаты для потерпевших». Нет у них и защитницы прав потерпевших по имени ЛиЭнн, и пейджера тоже нет. Им приходится ожидать вердикта за дверью зала суда, сидя на корточках в коридоре или подремывая на облезлом П-образном диване у торговых автоматов.

У меня появляется чувство, что этот перформанс будет суровым испытанием. Если он продлится неделю, это может быть невыносимо. Поначалу я пытаюсь поспать на диване в надежде, что сон скостит мне первые несколько часов. Когда мне это не удается, я предпринимаю безуспешную попытку разблокировать дверь аварийного выхода этажом ниже, которая выглядит так, как будто может вести на крышу, в надежде улучить момент и покурить на свежем воздухе. Моя мать, Эмили и дед кон за коном играют в джин[33]. Новый бойфренд матери отваживается отбиться от стада на десять минут, чтобы купить свежий номер «Нью-Йорк таймс» на улице, в летнем пекле. Мой дядя мирно спит на диване, положив пейджер себе на голый живот, чтобы проснуться, когда он завибрирует.

Время от времени в комнату заглядывает Шрёдер и команда детективов, представленных нам как Пи-Джей, Дениз, Бундшу и Кен Рошелл. Места на всех не хватает, так что им приходится громоздиться на крошечной детской мебели, нависая массивными телами над стульчиками и табуреточками из цветного пластика. Они рассказывают нам еще немного о расследовании, которое, к нашему неведению, продолжается даже во время суда. По-видимому, Руэлас многократно отправлял сообщения Пи-Джею и Бундшу из тюрьмы, в которых клялся, что обладает новой информацией. С тем же предложением Руэлас звонил и адвокату Лейтермана. Детективы называют Руэласа Сатаной и показывают пальцами дьявольские рожки, когда говорят о нем. У него чернющие глаза, никогда таких не видел, — говорит Пи-Джей, качая головой. Они говорят, что допрашивать его в суде было бы неэтично, потому что он патологический лжец. Они убеждены, что он ничего не знает и просто хочет выбраться на волю.

Время течет, час за часом. В начале пятого часа мой дед спрашивает бойфренда моей матери, чем тот зарабатывает на жизнь. Он отвечает: Представьте воображаемый объект — например, цилиндр, — а теперь попробуйте повращать его в пространстве. Этого объяснения оказывается недостаточно. Тогда он пытается зайти с другой стороны и показать нам карточный фокус. Он вытаскивает случайные карты из колоды, начиная новую стопку каждый раз, когда ему попадается большее число, чем на предыдущей карте. Он проделывает это несколько раз, а потом поясняет, что уравнение, которым задается последовательность стопок, также описывает, как быстро сгорит зажженная сигарета.

Ее новый бойфренд — математик-теоретик. Он не возится с числами — у него есть напарник, который делает это за него. Его работа — задавать правильные вопросы. Когда он говорит, у меня возникает чувство, что рядом с нами великий гений и, возможно, более сокровенные тайны вселенной, чем все нераскрытые убийства вместе взятые.

И чем то, что ты делаешь, полезно для мира? — бодро спрашивает жена моего дяди в несомненной надежде на то, что скорость сгорания сигареты может быть связана со скоростью метастазирования опухоли или таяния арктических льдов.

Ничем, — отвечает он с улыбкой и принимается тасовать колоду.

В тот же миг звонит мобильный Шрёдера, и мы слышим в трубке голос Дениз: Они закончили.

Пейджер так и не запищал.

Хуже, чем заскок на убийстве, по моим представлениям, только идти на свою казнь. Фильмы, которые содержат такие сцены, расстраивают меня больше, чем все прочие виды насилия в кино вместе взятые. После финальной сцены «Танцующей в темноте» Ларса фон Триера, где Бьорк поет и танцует по дороге на эшафот, я буквально не могла подняться со своего места в зале. Я думала, работникам кинотеатра придется меня выносить. Это связано с моим глубоко укорененным неприятием смертной казни, но не только с ним. Я просто не могу вынести мысль о том, чтобы идти навстречу своей смерти, зная, что можешь быть не готов. На ватных ногах, едва сдерживая позывы опорожниться.

Возможно, это еще один способ сказать, что удел человеческий для меня невыносим. Жить — всё равно что сесть в лодку, которая вот-вот выйдет в море и утонет[34], — говорят буддисты. Так и есть. Тибетские буддисты говорят о смерти как о моменте «мощной возможности», но такой, к которой нужно готовиться, чтобы знать, что с ней делать. Нужно готовиться, чтобы даже если тебе, скажем, внезапно выстрелят в голову в упор или даже если, скажем, твое сердце разорвется посреди ночи, ты был бы тотчас готов, готов пройти через бардо. Я знаю, что я не готова, и я ужасно боюсь, что не успею научиться. Как я научусь, если я даже не пытаюсь?

Конечно, худшее, что может случиться, согласно тибетцам, это то, что ты можешь вернуться в мир голодным призраком или адским существом и прокатиться еще кружок на колесе сансары. Порой это звучит не так уж плохо.

Пока мы мчались вниз по лестнице и по коридору в зал суда, ноги у меня стали ватными. Понятия не имею, почему. Моя жизнь не была на кону, равно как и жизнь Гэри, по крайней мере на самом техническом уровне. Милостью божьей, в Мичигане нет смертной казни. Никто из моей семьи не связывал свою будущую эмоциональную стабильность и благополучие с обвинительным приговором. Тридцать шесть лет — это долгий срок. И хотя в некоторых семьях время может подпитывать жажду «справедливости», о моей семье такого не скажешь. Никто из нас по сути не понимал экономику, в которой одной жизнью можно или должно «заплатить» за другую. За последние несколько месяцев я не раз слышала, как мой дед говорил, что лучше бы свободный Лейтерман посмотрел ему прямо в глаза и признал, что убил его дочь, чем он будет видеть, как Лейтерман гниет в тюрьме, отстаивая свою невиновность. Во время суда моя мать и я по очереди задавались вслух вопросом, не должен ли Лейтерман «заплатить» за убийство Джейн (если он его совершил) тем, что станет лучшим отцом, дедом, тренером женской команды по софтболу, медбратом, кем угодно — подразумевая, конечно, что он больше не представляет ни для кого опасности. Но Шрёдер, и Хиллер, и все остальные считают, что он совершенно точно опасен. Наверное, так считает и одна шестнадцатилетняя девочка где-то в Южной Корее.

Возможно, ноги у меня стали ватными из-за жены Лейтермана, Солли, или из-за их детей, его дочери, которая выглядела глубоко беременной. Или из-за Шрёдера, который поставил на это дело душу и сердце и