Н. Р.: ОК, ну а кто сформировал вас как прозаика, если говорить о некоем камертоне? Эталон в прозе, существует ли он для вас: автора, для которого музыка слова не столь важна, как сюжет… Вы ведь априори сценарист.

Г. Я.: Прежде всего – книги Людмилы Улицкой. Из классиков – Булгаков, Достоевский, Набоков, Хемингуэй. А если говорить о кино, то, конечно, Александр Сокуров: мне очень интересно все, что он делает, в том числе как общественный деятель… Его фильм «Фауст» стоит на некоей внутренней полке «самое важное» рядом с «Андреем Рублевым» Тарковского: тоже, кстати, камертон, еще с юности.

Май 2019

Андрей Кураев[65]

«Не бойтесь оставаться староверами»

Отец Андрей, он же протодиакон, он же Андрей Вячеславович, что для светского уха всяко привычней, предлагает встретиться для разговора в поп-ресторане с неловким названием «Рыбы нет»: учитывая, что нерыбу автор сих строк не поглощает, предложение представляется не самым радужным – впрочем, продолжаем коллекционировать русские диссонансы. И вот мы уже за столиком, и вот – быстрый официант, и вот за окном – вальяжная Никольская, «сердце» Москвы. Андрей Кураев, тогда еще временно не отлученный от служения, с чувством, с толком, с расстановкой налегает на изящные пельмени, а я заказываю «vegetarian» да строчу в блокноте настолько быстро, насколько позволяет природа: привет, забытое ф-но, – и вот оно, интервью[66].

Наталья Рубанова: У вас крайне пестрый жизненный опыт: что побудило стать священником?

Андрей Кураев: Мотивы религиозного обращения вполне описываются ахматовской формулой: «Когда б вы знали, из какого сора…». Один из них: зависть. Повод к ней был таков: комитет комсомола МГУ дал мне поручение свозить гостивших у нас венгерских студентов в Загорск. Главный храм Лавры – Троицкий собор. В него и из него ведет очень узкая дверь, а у входа по обе стороны всегда «пробка». Мы уже покидаем храм, постепенно приближаемся к выходу. Но тут какой-то парень останавливается, поворачивается к храмовому пространству, крестится и кланяется. Я был прижат к нему, а когда он повернулся, мы оказались лицом к лицу. Он смотрел мимо меня на иконы на дальней стене притвора. Я же смотрел ему в глаза. И эти глаза меня поразили… своей обычностью. В них не было ничего рублёвского, врубелевского, глазуновского. Обычные светлые юношеские глаза. Именно это и стало для меня потрясением: вот ведь, обычный парень, мой ровесник. Жертва такой же советской школы, что и я. В него загрузили те же учебные программы, что и в меня. Но почему он здесь, в Троице-Сергиевой Лавре, как дома, а я в древней русской святыне все равно как те же венгерские туристы – ничего не знаю, не узнаю и не понимаю… Почему так? Значит, он знает что-то еще? Ему знаком мир, закрытый для меня? Я не был крещен, не был верующим. Но в эту минуту я позавидовал моему верующему ровеснику. Его мир богаче моего. Мой комсомольский мир ему знаком, а его мир для меня закрыт.

Н. Р.: Вы сказали: «Человеку неверующему рассуждать о религии – все равно что слепому рассуждать о живописи», поэтому подошли к православию профессионально. Религиозные философы пишут, что вера – это некий мир опыта. Что для вас «прямое знание», откровение?

А. К.: В православии не принято о таких вещах рассказывать. Но мой личный опыт достаточен для того, чтобы даже в контексте моих непростых отношений с официальной церковью оставаться диаконом.

Н. Р.: С чем связаны прохладные отношения с РПЦ?

А. К.: Мне не нравится, простите за штамп, оскорбление религиозных чувств. Моих чувств. Во все века самые страшные и болезненные раны религиозным убеждениям человека наносят профессионалы от религии, то есть жрецы. Неслучайна ведь поговорка «Архиереи Христа распяли»! Забавно это потому, что в церковно-славянском богослужении архиереями называли иудейских первосвященников. Но в народе это переносилось на православных архиереев. Значит, что-то недоброе чувствовал народ в своих «святителях». Возможно, и я совершил ошибку, которую, впрочем, готов сам себе простить: это ошибка идеализации.

Н. Р.: И в чем она заключается?

А. К.: Мне казалось, церковное руководство умнее, чем я полагал. В 1980-е я думал, что церковь усвоила уроки страшного для нее двадцатого века. И что руки ее и языки не будут больше тянуться ни к земельным угодьям, ни к крепостным рабам, ни к наручникам для «еретиков» и критикам церкви. Еще в 1881 году святой Феофан Затворник требовал: «Надо свободу замыслов пресечь – зажать рот журналистам и газетчикам. Неверие объявить государственным преступлением, материальные воззрения запретить под смертною казнью»… Но мне казалось, что после того, как сама церковь побывала в положении узника, она уже не будет повторять ошибок прошлого. К моему удивлению, в массовом православии 1990-х все эти мечты быстро возродились. Однако патриарх Алексий их не поддерживал. Все изменилось в 2012-м, когда патриарх Кирилл решил смертельно оскорбиться на девушек из группы Pussy Riot и превратить РПЦ в еще одно силовое ведомство, которое умеет своих критиков доводить до тюрьмы… Что ж, православие оказалось стабильнее и традиционней, чем я полагал. Пятнадцать веков пребывания церкви в государственном статусе (IV–XIX века) создали непреодолимую инерцию. Но раз уж эти века не заслонили в моем сознании Евангелия, то, надеюсь, и сегодняшние осложнения не смогут этого сделать.

Н. Р.: Долгое время вы были старшим научным сотрудником кафедры философии и религоведения филфака МГУ. Что у вас были за студенты и где они теперь?

А. К.: Я преподавал в МГУ четверть века, пока патриарх с помощью администрации президента не убрал меня оттуда в 2014 году. А студенты, конечно, были разные, с разными взглядами и жизненными путями… Буквально на днях с одним из них встретился на круглом столе в Третьяковке: он – замдиректора Института философии Академии наук. Другой бывший студент стал главным священником ракетных войск стратегического направления и заслужил боевой Орден мужества. Еще один стал монахом, но преподает на кафедре медицинской этики медуниверситета… Многие выпускники (их направление – социальная философия) нашли работу в качестве политтехнологов и политологов региональных избирательных кампаний: в 2000-х они шли по стране в режиме нон-стоп.

Н. Р.: Сменим тему. Повлияла ли литература на ваш приход к вере?

А. К.: Да. Достоевский меня поразил непредсказуемостью поступков своих персонажей. Ключевое слово этого писателя – «вдруг». Вот эта весть о переменчивости, незапрограммированности человеческой души мне представлялась очень важной в эпоху пятилеток и планового строительства всего и вся.

Н. Р.: А русская философия?

А. К.: Теперь мне больше интересна история. Как церковная, так и военная.