– Я не хочу одного, – сказал Маруа. Голос его звучал рассудительно, бархатно, сдержанно. – Мне нужны оба.

– Сукин сын, – выругался Кастонге.

Но Маруа как будто и не услышал его. Он повернулся к старшему инспектору с таким видом, словно Кастонге сказал ему что-то приятное.

– Когда вы решили, что будете продвигать Клару? – спросил Гамаш.

– Вы были со мной, старший инспектор. В тот момент, когда я увидел свет в глазах Девы Марии.

Гамаш восстановил в памяти это мгновение.

– Как мне помнится, вы решили, что это, возможно, просто игра света.

– Я до сих пор так думаю. Но ведь это удивительно, правда? То, что Клара Морроу, по существу, передала человеческие чувства. Надежда одного человека – это жестокость другого. Свет ли это или ложное обещание?

Гамаш посмотрел на Андре Кастонге, который, слушая их разговор, пребывал в полном недоумении, – они словно побывали на разных выставках.

– Я бы хотел вернуться к убитой женщине, – сказал Гамаш и увидел, что Кастонге на мгновение растерялся.

Корысть затмила убийство. Затмила страх.

– Вы были удивлены, снова увидев Лилиан Дайсон в Монреале? – спросил старший инспектор.

– Удивлен? – переспросил Кастонге. – Ничего такого я не чувствовал. Я о ней забыл через минуту.

– Боюсь, что я чувствовал то же самое, старший инспектор, – сказал Маруа. – Для меня она что в Монреале, что в Нью-Йорке – без разницы.

Гамаш посмотрел на него с интересом:

– Откуда вам известно, что она была в Нью-Йорке?

Впервые Маруа замешкался, его уверенность поколебалась.

– Видимо, кто-то мне сказал. Мир искусства полнится слухами.

Мир искусства, подумал Гамаш, полнится еще кое-чем, о чем мог бы сказать Маруа. И данный случай казался превосходным примером. Он смотрел на Маруа, пока тот не опустил глаза и не стряхнул невидимого волоска со своей безукоризненной рубашки.

– Говорят, вчера на вечеринке был еще один ваш коллега. Дени Фортен.

– Верно, – сказал Маруа. – Я удивился, когда увидел его.

– «Удивился» – это слишком слабо сказано, – хмыкнул Кастонге. – Если учесть, как он обошелся с Кларой Морроу. Вы знаете об этом?

– Расскажите, – попросил Гамаш, хотя прекрасно знал эту историю и два художника в гостинице Габри только что с радостью напомнили ему о ней.

И Андре Кастонге принялся с удовольствием рассказывать о том, как Дени Фортен договорился с Кларой о персональной выставке, но потом передумал и кинул ее.

– И не просто кинул – обошелся с ней как с дерьмом. Всем рассказывал, что она как художник ничего не стоит. В принципе я с ним согласен, но вы можете представить его удивление, когда не кто-то, а сам музей предложил ей персональную выставку?

Такая трактовка устраивала Кастонге, поскольку принижала и Клару, и его конкурента Дени Фортена.

– Тогда почему он оказался здесь? – спросил Гамаш.

Оба его собеседника задумались.

– Понятия не имею, – признался Кастонге.

– Видимо, его пригласили, – сказал Маруа, – но я не могу себе представить, чтобы он был в списке гостей Клары.

– А бывает, что люди приходят на такие вечеринки без приглашения? – спросил Гамаш.

– Иногда, – ответил Маруа, – но это в основном художники, которые пользуются возможностью завязать связи.

– Приезжают выпить и закусить на халяву, – пробормотал Кастонге.

– По вашим словам, – обратился Гамаш к Кастонге, – мадам Дайсон просила вас посмотреть ее портфолио, но вы ей отказали. Я считал, что она критик, а не художник.

– Верно, – сказал Кастонге. – Она писала для «Пресс», но то было много лет назад. Потом она исчезла, а ее место занял кто-то другой. – Он говорил небрежным, скучающим тоном.

– Она была хорошим критиком?

– Неужели вы полагаете, что я могу это помнить?

– Точно так же, как я полагал, что вы вспомните ее по фотографии, месье.

Гамаш не сводил глаз с владельца галереи. Лицо Кастонге, и без того покрасневшее, стало пунцовым.

– Я помню ее рецензии, старший инспектор, – сказал Маруа, потом посмотрел на Кастонге. – Как и вы.

– Я ничего не помню. – Кастонге смерил его ненавидящим взглядом.

– «Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности».

– Не может быть, – рассмеялся Кастонге. – Это написала Лилиан Дайсон? Merde. Если у нее столько желчи, то она и в самом деле могла бы стать неплохой художницей.

– Но о ком были сказаны эти слова? – спросил Гамаш у обоих.

– Вряд ли о какой-то знаменитости, иначе мы бы запомнили, – ответил Маруа. – Наверное, о каком-то несчастном художнике, который теперь утонул в море забвения.

«С камнем этой рецензии на шее», – подумал Гамаш.

– Да какая разница? – вспылил Кастонге. – Это было двадцать, а то и больше лет назад. Вы думаете, что рецензия двадцатилетней давности имеет какое-то отношение к ее убийству?

– Я думаю, что убийства имеют долгую память.

– Извините, но мне нужно сделать несколько телефонных звонков, – сказал Андре Кастонге и направился в гостиницу.

Маруа и Гамаш проводили его взглядом.

– Вы знаете, что он сейчас делает? – спросил Маруа.

– Звонит Морроу, чтобы убедить их встретиться с ним.

Маруа улыбнулся:

– Exactement[43].

И они тоже направились к гостинице.

– Вас это беспокоит?

– Меня никогда не беспокоит то, что делает Андре. Он не представляет для меня угрозы. Если Морроу настолько глупы, что подпишут договор с ним, значит он их устраивает.

Но Гамаш ни на секунду не поверил в это. Уж слишком зорко, слишком внимательно смотрели глаза Франсуа. Его вальяжные манеры казались искусственными.

Нет, этому человеку поведение Андре было вовсе не безразлично. Он был богат. Влиятелен. Значит, дело было не в этом.

Страх и корысть. Вот приводные ремни мира искусства. И Гамаш знал, что так оно, наверное, и есть. Значит, если со стороны Маруа дело было не в корысти, то в другом.

В страхе.

Но чего мог бояться этот известный пожилой торговец произведениями искусства?