Кто- то из сельчан смотрел этот сюжет и после, собрав у сельпо толпу зевак, бился об заклад, что это был Иеланум…

7

Все, чем я жила раньше, разлетелось в моем мозгу на мелкие осколки, которые невозможно было собрать и увязать в единое целое. Может быть, так случилось и с Иеланумом?

Имя его — имя ветра в поле, имя воя, в котором больше смысла, чем в человеческой речи.

Иеланум не любит слов и никогда не найдет собеседника. Слова — пиявки, которые впиваются в рот и наполняют его горечью.

Иеланума вытолкнули в мир, и мир не принял его.

Иеланум смотрит на жизнь из глубокого колодца, и видит только круглое пятно яркого света, и ничего не понимает в суете теней вокруг себя.

Иеланум восстанавливает свой мир — в себе.

Иеланум не заставляет любить себя.

Иеланума никто не любит — он вызывает лишь страх и отвращение.

Одиночество Иеланума не согрето ни одной случайной птичкой, несущей в своем клюве ветвь на вершину его одиночества.

Одиночество Иеланума бесконечно.

Иеланум бредет из темноты во тьму — свет пугает его.

Иеланум есть свет света и темнота темноты: ни там, ни тут его не поймать.

Никто не обращается к нему, никто не зовет его — и только поэтому мир не переворачивается.

Иеланум — тот, кто обезумел по собственному желанию…

…Ночью я долго не могла заснуть. Думала об одичавшем человеке, некогда жившем в этих краях. Но думала именно так — короткими фразами, словно выхваченными из какого-то загадочного трактата. Кто и когда предал его? Кто оставил в лесу? И зачем ему этот мир, этот дом престарелых в какой-то Башкирии? Странная, странная жизнь…

Утром, когда небо начало сереть, а на его поверхности бледные звезды поочередно лопались, как пузыри на воде, почувствовала, что болит голова. Не сама голова, а скорее — кожа и даже волосы. Попробовала залезть в них пятерней и наткнулась на сбитую паклю, продраться сквозь которую было невозможно. Что это было? Я посмотрела на себя в стекло веранды и отпрянула на подушку: сквозь очертания деревьев на меня глянуло чудовище. Голова — как у Медузы Горгоны. Тугие стержни скрученных волос торчали в разные стороны.

Кожа головы болела все сильнее, все нестерпимее. Раньше я этого совершенно не чувствовала. Я замычала и начала дергать себя за эти жуткие волосяные тромбы, мне хотелось поскорее избавиться от них. Наконец я заметила на рассохшемся комоде ножницы. Глядя на свое отражение, срезала все до одной. Ножницы были старыми и ржавыми. Когда работа была закончена, встало солнце, и под его лучами отражение в окне растаяло. А мне стало легче. Настолько, что я попыталась навести порядок в одежде и вообще впервые стянула с себя свитер и грязные джинсы. Как я могла так долго быть в них?

Теперь я почувствовала, что кожа болит не только на голове, но и на всем теле. Впечатление было такое, будто ее нет вовсе, — попадание малейшей песчинки вызывало жуткую резь. Скрючившись от холода, я сидела на топчане и прислушивалась к себе. Постепенно боль стихла. Но я теперь точно знаю, что ощущает человек, с которого содрали кожу, — не метафорически, а по-настоящему.

Когда старушка проснулась и, как обычно, принесла на веранду кружку молока, я сидела совершенно голая, с растрепанной головой, напоминающей одуванчик. Она с опаской уставилась на меня.

— Ты что это? Буянила, что ли?

Ее нужно было как-то успокоить, и я двумя руками пригладила волосы, которые все равно выбивались из-под моих пальцев.

— А-а… Порядок наводила? Ну, это правильно, — сказала старушка. — Тело нужно держать в чистоте. В баню-то пойдешь?

Я кивнула. И подальше отодвинула от себя одежду.

— Понятно. Сейчас дам тебе что-то другое. А это, — старушка кивнула на мое тряпье, — сегодня постираем. Погода будет хорошая, до вечера все высохнет.

Она взяла джинсы, свитер и, прежде чем унести их, с нескрываемым интересом проверила карманы. Вытащила связку ключей, пачку денег и белую пластиковую карточку… Мы обе смотрели на эти вещи с удивлением.

— Это все твое? — наконец дрогнувшим голосом вымолвила моя хозяйка. — Да кто ж ты такая? Заявить на тебя, что ли? Вот задачу ты мне задала, девка… Что с тобой делать, ума не приложу.

Она аккуратно сложила все эти мелочи в целлофановый пакет и спрятала в ящик комода.

— Ладно. Разберемся. На вот, надень это! — Она порылась в том же комоде и бросила к моим ногам старый байковый халат и чьи-то растоптанные туфли. — Походишь пока так. Пойду постираю твои вещички. А то вдруг ты прынцесса какая, а я тебя в грязи-то держу. Нехорошо. Вечером, как стемнеет, пойдем мыться.

Я накинула халат и туфли. Все это было на меня большим и пахло плесенью, но было очень приятно ощущать свое тело и понимать, что вскоре смогу смыть с него грязь, въевшуюся в каждую клеточку кожи.

Через час-полтора старушка вновь заглянула на веранду:

— Ну, все, дело сделано. Теперь давай стричься, раз уж ты сама начала.

Я увидела, что у нее в руках — странная машинка. И отпрянула, забившись в угол.

— Не бойся, это машинка такая, специально для стрижки. Сын как-то привез, когда у нас овцы были… Давай, садись, тут у тебя такое, что только ею и подстрижешь!

Мне нужно было слушаться, и я покорно подставила голову. Холодные зубцы машинки методично заклацали, вгрызаясь в оставшуюся у меня на голове паклю. Было больно. А потом стало холодно. Когда старушка закончила работу, я провела рукой по совершенно гладкой голове. Странное ощущение…

— Сиди уж тут до вечера, — сказала старушка. — Схожу к Мироновне, предупрежу, что придем в баню. Пусть воду оставит. С горячей водой у нас беда, на всех не хватает. Если будешь куда выходить, то только в сад, через веранду. А больше никуда не суйся. Замерзнешь. Да и вид у тебя для прогулок неподходящий.

Она завернула в обрывки газет остриженные волосы и ушла, плотно закрыв за собой двери.

8

Я снова легла на топчан и поняла, как хорошо лежать в постели без одежды. Время от времени дотрагивалась до головы, и это прикосновение тоже было приятным. А потом случилось то, чего больше никогда не повторилось, даже когда рассудок мой окончательно прояснился. Даже теперь. Вначале сквозь сон я почувствовала, что кто-то сел на край кровати — она прогнулась. Затем — рука… Она скользнула по моему лицу с такой нежностью, что я затаила дыхание. Руки и дыхание были такими явными, такими знакомыми… Потом кто-то обнял меня поверх одеяла, в которое я была запеленута, как ребенок, и чьи-то губы согрели мое пылающее ухо. Я услышала шепот: «Я буду любить тебя долго. Всегда… Я так тоскую по тебе…»

Потом я узнала, что это могло быть: фантом, материализованный моим желанием. Не сон, не бред, не плод больного воображения. Я чувствовала тяжесть тела, лежащего рядом. И даже потом, когда какой-то звук с улицы заставил вздрогнуть и вернуться из этого измерения, выемка на топчане рядом со мной оказалась теплой…