А наша встреча была последним днем в ее кризисе, после которого она решила жить удачно. Как и вышла замуж. Она пришла на вокзал — пахнущая хорошими духами, в норковой шубе, похожей на золотое руно, — чужая, чужая, — и села на обшарпанный стул рядом со мной. Она могла бы пойти в любой отель, но пришла сюда. По старой памяти. У меня не было такой памяти. Я всегда была удачливой девочкой. Времени, когда мы жили в коммуналке, я не помню. Помню только сумасшедшую тоску по НАСТОЯЩЕМУ. Типа: «Если смерти — то мгнове-е-енной!» Ну, нравились мне эти дурацкие песни. И еще: «Мы ехали шагом, мы мчались в боях…» Я еще застала времена, когда это пели в школе. Проехали! После настоящей в моей жизни могла быть только любовь. Проехали!

Сидя на вокзале в драных джинсах и бабушкиной фуфайке, я только теперь понимала, что настоящее есть только дорога, смена лиц и впечатлений — калейдоскоп ощущений, для которых пришла в этот мир. Это как нырнуть в зеркало и выплыть с золотой защитной оболочкой на всем теле. Мне было плевать, что я трясусь от голода.

— Ты, наверное, хочешь кушать? — спросила женщина в золотом руне.

Это «кушать» очень растрогало меня. Я действительно хотела именно «кушать», а не «есть» — горячего супа, а не оставшегося после посетителей забегаловки бутерброда. Пахнущего грязными пальцами. И рыбой. Я уже привыкла быть проще. Гораздо проще, чем того требовала моя душа.

— Да, — ответила я, стараясь, чтобы в голосе не прозвучал вызов. — А вы, очевидно, хотите поговорить?

Никогда раньше я не решилась бы на такую невежливость. Но я была почти растением, неким живым организмом, принявшим людской облик. Мне было наплевать на условности. Она могла бы тут же отойти. Но ей действительно хотелось говорить. И она повела меня в привокзальный ресторан. И заказала роскошный обед — крабовый салат, стейк с овощами, жюльены и коньяк.

Мне пришлось выслушать длинную историю о любви и ненависти. Но только начав слушать, я поняла — здесь дел не будет! Дорога подчиняется только сильным. А женщина в золотом руне хотела носить это руно и покупать фарфоровые сервизы ручной работы. Во мне взыграло чувство самосохранения, и, когда она сказала, что не прочь нанять меня в домработницы, я завиляла хвостом. Потому что мне нужно было передохнуть. И еще… Попробовать помочь.

— В тебе такая мощная энергетика… — сказала моя новая хозяйка. — Ты меня просто реанимировала.

В ресторане мы просидели до закрытия. Внутри меня разлилось необычайное тепло. Иногда нужно испытывать тепло — немножечко тепла и капельку сытости. Это такие простые вещи…

Она привела меня в роскошный дом — с двумя детьми и толстым мужем, которого я видела раз в неделю.

И вот теперь я тру, мою, чищу, убираю. И слушаю:

Это — продолжение моей дороги. И я люблю ее.

2

Этот дом слишком велик даже для семьи из четырех человек. Для меня же он просто необъятен. Я убираю три просторных холла, три спальни и огромный зал-студию. Это не считая двух ванных комнат и такой же необъятной кухни, на которой два раза в неделю хозяйничает повариха из местного ресторана. Витая лестница ведет на «антресоли» — две узкие комнатки-купе под крышей, в одной из которых живу я. Другая, очевидно, предназначена для еще одной прислуги, которой пока нет. Может быть, она рассчитана на будущую няньку или, правильнее сказать, бонну.

Воздух в этом доме наэлектризован, и мне предназначено быть громоотводом. Это я поняла еще там, на вокзале и в ресторане за ужином с женщиной в золотом руне. Девочки четырнадцати и шестнадцати лет ненавидят отца. Ненавидят, но боятся и к вечеру затихают, как мыши, смывают с глаз и губ макияж. Отца ненавидят, а мать, кажется, презирают. Оба же супруга давно надоели друг другу. Такое впечатление, что посреди зала здесь разлагается труп любви. Из-за этого так душно. Но никто этого не ощущает — все слишком заняты собой. А я это чувствую всей кожей — своей новой оболочкой, покрытой непроницаемой зеркальной амальгамой, отражающей свет и тень.

Есть люди, которые не умеют жить без любви. Я имею в виду не тех, кто боится одиночества и поэтому во что бы то ни стало спешно ищет пару и пытается убедить себя в том, что боязнь одиночества и есть любовь. Нет, я говорю не о таких. Люди, угасающие без любви, — те, для которых это чувство, как хлеб и вода. Именно — хлеб и вода. А еще — соль. Булочки, сироп и бисквиты не пройдут! Хлеб и вода не знают изысков. Хлеб ломают руками, воду можно пить из ручья. И те, кто привык делать именно так, тупеют и жиреют от деликатесов. Превращаются в аморфное ничто, в зомби. Именно это и произошло с хозяином. Меня ужасало его вечное недовольство малейшим проявлением жизни, будь то приход соседки, звонок давнего друга, музыка, случайно вырвавшаяся из-под запертых дверей, смех на улице, лай собаки… Казалось, он накрепко закрыл свое сердце, разум, глаза и уши для любого проявления человеческого мужества, благородства и силы духа и вел себя так, будто бы он — единственный на земле, кто страдает от несовершенства. Но если бы он мог вытащить вату из ушей, он бы мог сравнить свои проблемы с несчастьями других — настоящими и неизбывными — и тогда бы все в его жизни построилось иначе. Может быть, вместо ежевечернего подведения итогов своим мизерным неприятностям и заботам он бы… посадил дерево или хотя бы расплакался над какой-нибудь хорошей книжкой, облегчив этим свою замутненную душу.

Когда рано утром он входил в кухню, мне хотелось стать невидимкой. Он не здоровался и никогда не смотрел в мою сторону. Просто заказывал: «Кофе. Без сахара», — и заслонялся какой-нибудь деловой газетой, недовольно сопя. В течение дня я его больше не видела, ибо приходил он очень поздно, а иногда и вовсе не приходил.

Хозяйка выходила после того, как за ним закрывалась дверь и стихал легкий шелест шин под окнами. Она тоже пила кофе, смотрела за окно долгим взглядом. А потом, стряхнув с себя дремоту, диктовала мне перечень дел на сегодня. Их было много. Мне было бы проще и легче выполнять указания, если бы этот дом был добрее…

Наверху, на «антресолях», куда я добираюсь под вечер, еле держась на ногах, все иначе: мягкий вечерний свет пробивается сквозь скромные ситцевые занавески, и от этого комнатка кажется утонувшей в меду. В ней хорошо спать. А в окно, расположенное над моей койкой (крыша скошена, как в мансарде), я вижу ветви высокого старого дуба. Иногда ветреными ночами он бросает в стекло желуди, и тогда я просыпаюсь. И долго не могу заснуть, не понимая, где нахожусь…

То мне казалось, что я все еще сплю на веранде в забытом Богом селе, и сердце мое сжималось от нежности. Только теперь я могла адекватно оценить то неторопливое, неспешное существование — ауру запахов, приглушенных звуков, среди которых самым громким был стук падающих яблок; свое состояние новорожденной — с мягкой покалывающей пустотой внутри, пустотой, постепенно заполняющейся чем-то новым.