их не знаете, святой отец, — выдавливаю я, едва разбирая собственные слова сквозь шум в ушах.

— Но, Микки, ты же знаешь, что у тебя не будет мира в душе, пока ты им не признаешься. Если хочешь, я тебе помогу, — говорит он и обнимает меня рукой за плечи.

— Нет, святой отец, я вас прошу, не заставляйте меня, — прошу я, поворачиваясь к нему. — Пожалуйста, не заставляйте меня им говорить. Они меня возненавидят. Они и так меня ненавидят.

— Кто — они, Микки?

— Все. Меня все ненавидят. А тогда будут еще сильнее. — Слезы не унять. — Девчонки все меня ненавидят, да мне и не разрешают с ними играть, и мальчишки все ненавидят, обзываются, дразнятся.

Реву, закрыв лицо руками.

— И как же они тебя обзывают?

— Не хочу повторять. Плохими словами.

— Мне ты можешь сказать все что угодно, — напоминает он.

— Нет, не могу.

Трясу головой, не отнимая ладоней.

— Когда я был маленьким, меня мальчишки тоже обзывали.

Я так и замер.

— Правда?

— Выкрикивали гадости — на улице, в школе, — говорит он.

Я пытаюсь перестать плакать и посмотреть на него.

— Вы это сейчас выдумали.

— Нет, это правда. — Он наклоняет голову. — И знаешь, как меня обзывали, Микки?

— Как?

— Меня обзывали голубым и педиком.

— Вас?!

Поверить не могу. Голос у него не как у голубого.

— Да.

— А почему?

— Потому что я был не таким, как они.

— И я тоже не такой.

— Это я вижу, — говорит он. — И в этом нет ничего плохого. Годы идут — становится легче.

— Потому что голос ломается и все такое?

— Отчасти и поэтому.

— Значит, только потому, что я люблю другие филимы, и актерскую игру, и…

— То есть ты любишь театр?

— Я видел один спектакль в гараже. — Вспоминаю Мартину, краснею. — И люблю смотреть филимы с великими актерами.

— Погоди-ка, — произносит он и выходит.

Смотрю в окно на зеленую траву и деревья. Красивые деревья. Они далеко, на склоне горы.

— Вот, держи, — говорит он, и дверь за ним со скрипом закрывается. Подает мне большую толстую книгу. — Актеры театра и кино.

Беру книгу. На вид она очень взрослая, но, если я изображу благодарность, он, может, меня простит или назначит легкое наказание.

— Спасибо вам огромное, святой отец.

— Знаешь, Микки, похоже, нам многое надо обсудить. Вон сколько всего выплыло. А мне пора делать визиты по домам. Приходи еще, тогда и поговорим. Я вижу, что ты пока не готов рассказать маме про собаку.

— А можно мне прямо сейчас получить от Бога прощение, я ведь исповедался?

— Можно, Микки, но частью твоего покаяния будет вот что: подумай, не стоит ли сказать правду. И молись, чтобы Господь укрепил и наставил тебя.

— Хорошо, святой отец.

Бормочет молитвы. Я набираю полную грудь воздуха. За окном синее небо. Ни облачка. Вот такая у меня душа сейчас. Чистая. Безоблачная. Синяя. Синяя, потому что я мальчик. И больше никаких глупостей.

— Аминь, — говорит святой отец.

— Аминь, — повторяю.

Святой отец открывает мне дверь.

— Приходи еще раз в ближайшее время — поговорим снова.

Я киваю, проходя мимо него. Так и не расслышал, какую он наложил епитимью. Скажу десять «Аве Марий» или десять «Отче наш» по дороге домой. Сходил на исповедь — сдержал слово. А дома никому ни слова. Ни за что.

Спускаюсь по ступеням с алтаря, бегу по боковому нефу к дверям.

— Ты чего это бегаешь в храме, Майкл Доннелли? Ай-ай-ай, — вяжется ко мне какая-то старушенция. — Вот я ужо твоей маме скажу.

В Ардойне никогда ничего не спрячешь. Я ее знать не знаю, а она меня — да. Погодите-ка! Ведь кто-нибудь мог видеть меня на месте взрыва с Киллером. И разболтать.

Проверяю, не поджидают ли проты на выходе из церкви. Из автобуса пузырями выходит черный дым от горящих покрышек. Наши пляшут на тротуаре, размахивая шарфами — будто красными тряпками на быка, пытаются выманить протов с другого конца улицы. С Шэнкил-Роуд вылетают, скрежеща колесами, два джипа, наши бегут к заграждению на Флэкс-Стрит. Я — им наперерез, к центру Ардойна.

Мы ардойнские девчонки,

У нас короткие юбчонки,

Трусы под ними напоказ,

Просто класс…

Ни рюмки и ни сигаретки —

Верьте-верьте в это, предки,

Да, мы ардойнские девчонки.

Девчонки перед стенкой выпендриваются перед мальчишками, которые складывают костер. Почему мальчишки никогда не поют? В Святом Кресте любить уроки пения считалось стыдно. Мальчишкам полагалось петь только на футбольных матчах.

Костер — в честь праздника Богоматери. В Ардойне все говорят «кстёр», но мистер Макманус нам объяснил, что правильно — «костер». Я один произношу правильно. Я раньше думал, что люди не любят только плохих. Тех, кто неправ. Оказывается, если ты прав, тебя тоже могут не любить.

Костер складывают на пустыре рядом со снесенными домами. Пустырь как раз обносят забором. Скоро здесь будут строить новые дома, но ИРА велела повременить со строительством, пока не устроят костер.

Мальчишки выстроили из дерева что-то вроде индейского вигвама. Наш Пэдди им говорит, что делать, и они делают. Этакий вождь. Домой он вообще не приходит, даже спит в вигваме. Говорит — на случай, если с других улиц придут воровать дрова для своих костров.

Поскольку я не хочу встречаться с Пэдди, мне не светит ничего сделать для костра, хотя в подготовке участвуют абсолютно все на свете. Ну и ладно. Великая радость — носиться по улицам, собирать грязные палки и всякий мусор в полуразвалившуюся тачку, спертую со стройки, — и все ради того, чтобы посидеть с мальчишками в дурацком вонючем вигваме у костра?

Эх, Киллера бы сюда. Я по нему скучаю. И по Мэгги тоже. Но я боюсь, что она телепатически прочтет, что случилось с Киллером, а потому прячусь от нее. Я думал о том, чтобы все сказать Ма, — как мне святой отец посоветовал — но ничего не выходит.

Пэдди разговаривает с парнями, уходит с ними по проулку. Двое остались на страже. Я бегу через пустырь, потом — зигзагами, через стройку — к проулку и прячусь за бочками. Смотрю оттуда на Пэдди и больших парней. Как они ходят, стоят, смеются, сплевывают, курят. Ничем на меня не похоже. Да и не хочу я таким быть. А Пэдди хуже всех. С тех пор как взорвалась бомба, мы с ним все время до секундочки провели в разных мирах. После Киллера. Но я за ним слежу. Не знаю, заметил ли он, что там, на месте