Может быть, все это представлялось только мне, ибо встречи с Угличем я ждал с того дня, когда с Алексеем Семеновичем впервые рассмотрел на карте маршрут нашего плавания. И дело не просто в том, что Углич был единственным за весь перегон знакомым мне городом. Углич для меня навсегда связан с самой большой в моей жизни любовью.

Два раза в жизни был я по-настоящему счастлив. Об одном уже говорил – о той ночи, когда мы с Ренчем праздновали «болотный вариант». А до этого были две счастливые недели в Угличе.

Пришвартовались мы, как почетные гости, к основному пирсу, но еще выпрыгнуть на него не успели, как караванный капитан объявил, что это – стоянка временная, пока он будет вести переговоры с портовым начальством о том, разрешат ли нам остаться здесь на ночь, и велел всем через час быть на судах: может, придется уходить.

Я поспешил отпроситься у капитана и поднялся в город. Дворец удельных князей и прочие достопримечательности миновал, почти на них не взглянув. Я спешил к тому дому, где прошли счастливые дни моей жизни. Но ожидаемого трепета не испытал. Летний Углич мало походил на знакомый мне – зимний. А дом, приютивший нас пять лет назад, оказался перестроенным и перекрашенным, так что я его не сразу узнал. Попроситься зайти я не решился, ибо подумал: такая реконструкция – верный знак смены владельца. Да и окажись здесь старые хозяева, что бы я им сказал? Ведь они бы вряд ли меня вспомнили, а если б вспомнили – стали бы расспрашивать про нее. Мне это было совсем не нужно. Я прошелся мимо дома и заспешил назад, хотя добрался сюда всего за пятнадцать минут, и времени было еще в избытке, но точно обозначенный срок возвращения давил, лишал способности к расслабленной созерцательности, той повернутости взгляда внутрь себя, которой я так жаждал.

И все же на обратном пути на мгновенье пришло то, чего я хотел, или, вернее, единственное, на что мог рассчитывать, – острое чувство потери. Явилось оно, когда из какого-то проулка вдруг открылась знаменитая церковь царевича Димитрия «На крови». И виден он был точно с того ракурса, с какого нарисовался тогда – пять лет назад – в моем воображении на картине-иконе, где храм этот был совсем маленький, а рядом в полный рост, много выше храма, стояла она. На реальном пейзаже ее место было пустым, вернее, заполненным голубым небом, на котором начинали проступать синие закатные тона…

Только скрылся за деревьями храм, как я столкнулся с Ваней и Василием.

– Исторический город! – заметил Василий.

Мы порассуждали о несчастном царевиче, о Борисе Годунове, которому великим помешала стать историческая реальность времени, когда рано еще было «не род, а ум» ставить у кормила власти. И под эти справедливые слова потихоньку растаяло мое видение.

Между тем еще и отпущенный начальством час не прошел, а под обрывом призывно завыли на разные голоса наши суда, и мы заспешили на их гудки. Стоянка в городе сорвалась. Не только в самом порту, но и поблизости от него заночевать нам не позволили. По приказу начальника мы должны были спуститься километров на пять-шесть ниже по Волге к устью речки Корожечны.

На коротком переходе все было как обычно. Капитан бесконечно повторял одно и тоже словосочетание: «Углич.

Церковь «На крови». Потом оснастил его второй строчкой и скрипуче запел:

Углич. Церковь «На крови»,

Хочешь плачь, а хошь реви…

Старпом с Геркой устраивали за его спиной обычный балаган. И я не сразу понял, что оба они несколько в подпитии. Наши суда ткнулись носами в песок под крутым берегом, поросшим черемухой, которая как раз была в самом буйном цвету. За толстые стволы черемух завели единственный конец – большего не требовалось: Корожечна была такой гладкой и тихой, хоть вообще не привязывайся. Прямо с носа перекинули на уступ берега наш трап, широкий и короткий.

– Ну что, расхлебаи? – сказал Герка. – Может, моцион по воздуху?

– Можно, – отозвался старпом.

– Ты куда в Угличе делся? – спросил меня Герка.

– Так, взглянуть хотелось.

– Церквухи?

– Ну да.

Герка хитро улыбнулся:

– Стал зевакой, вот и прозевал. А мы замазали. Зашли к старпому на флагман, у того три пузыря. Мы прямо за стол. Такая везуха! А ты, хоть захнычь, теперь не добудешь. А?

– С чего это мне хныкать?

– Так и поверили, будто не с чего!

Пока переходили, швартовались, прошло больше часа. Солнце склонилось к горизонту. С реки потянуло сыростью.

Толя надел пиджак. Мы с Геркой захватили свитера и полезли вверх, сквозь черемуховую чащобу.

По холму, заросшему березняком, мы выбрались в поле на грунтовую дорогу. Открылся широкий обзор взгорков и распадков, в которых уже начинал скапливаться вечерний туман. Дорога была в самый раз для ходьбы – сухая, но еще не пыльная, с мелкими выбоинами. По ней мы и пошли, сами не зная зачем и куда. Шли с холма на холм, неторопливо двигая ногами. В долинах повсюду взахлеб цвела черемуха, ее пряный запах висел в тумане над ручьями, через которые мы переходили по свеженаведенным тесовым мосткам.

Все было здесь глубинно-русским, и странными казались среди этой природы и дурашливые Геркины вопли «Дых что надо, на залипуху!», и байки старпома про достоинства парусного флота. А Халин говорил о парусниках долго и основательно, с хмельной настойчивостью, не желая уходить от облюбованной темы, на которую он вышел странным зигзагом.

Когда шли полем среди ржи, Герка с видом знатока заметил:

– А рожь нынче хорошо уродилась. Как, старпом?

– Не знаю, – лениво сказал Халин. – Я по этой части не копенгаген. И даже интереса нет.

– Почему же? – поспешил воткнуться я.

Халин уставился на меня недобрым взглядом.

– Рожденный плавать пахать не может! – отрезал он. Махнув рукой, добавил с пьяной слезой в голосе: – Только плаваю я вот уже три года на рваных галошах. МО да ОМ вот мой дом! Черт подери! Шикарные пароходы для моряка, обошедшего полмира!

– Что же тебя на галоши потянуло? – спросил я.

– Потянуло! – передразнил меня старпом. – Ты про то, что такое виза, слыхал?

– Ну примерно.

– А я точно все про нее знаю. Десять лет ее имел. Потом хлоп – и в «Кресты». Теперь все, не будет мне визы. Понял?

– Не очень, – признался я. – За что же в «Кресты»?

– Лихой я малый, вот за что. Да не о том речь. Я ведь помощником на «Заре» ходил. Курсантам мир показывал. Ясно? У нас как бывало? На вахту идешь – свежая рубаха, иначе ни-ни. Китель наглаживаешь. На мостике шезлонг ставили. Только нам и позволяли. Развалишься и командуешь. С курсантами так: узнаешь – прежняя вахта выдала столько-то узлов. Надо обогнать. Так они, стервецы, все реи излазят, только б поддать хода. На канале такой поворот выписывали – ахнешь. И на одних парусах. Не положено. Штраф за это с вахтенного. Ну да нам плевать – заранее скидывались: не жалко, возьмите штраф. Все равно, кроме нас, такого виража никому не заделать. Вот так! Потом ушел. Звали назад дурака – нет, не захотел. Теперь-то никто не зовет. А мне бы хоть раз еще с курсантами сходить. Мне бы тот поворотик еще раз выписать! Мне бы шезлонг! Да что там говорить! На рее себя повесить готов, что из парусного флота списался.