Часы только что пробили три или четыре (задремав и наполовину проснувшись, он не сосчитал ударов, а лишь приблизительно запечатлел их звуковую сумму), когда вдруг отворилась дверь и вошла Марфинька. Она была румяна, выбился сзади гребень, вздымался темный лиф черного бархатного платья, -- при этом что-то не так сидело, это ее делало кривобокой, и она все поправляла, одергивалась или на месте быстро-быстро поводила бедрами, как будто что-то под низом неладно, неловко.

-- Васильки тебе, -- сказала она, бросив на стол синий букет, -- и, почти одновременно, проворно откинув с колена подол, поставила на стул полненькую ногу в белом чулке, натягивая его до того места, где от резинки был на дрожащем нежном сале тисненый след. -- И трудно же было добиться разрешения! Пришлось, конечно, пойти на маленькую уступку, -одним словом, обычная история. Ну, как ты поживаешь, мой бедный Цинциннатик?

-- Признаться, не ждал тебя, -- сказал Цинциннат. -Садись куда-нибудь.

-- Я уже вчера добивалась, -- а сегодня сказала себе: лопну, а пройду. Он час меня держал, твой директор, -- страшно, между прочим, тебя хвалил. Ах, как я сегодня торопилась, как я боялась, что не успею. Утречком на Интересной ужас что делалось.

-- Почему отменили? -- спросил Цинциннат.

-- А говорят, все были уставши, плохо выспались. Знаешь, публика не хотела расходиться. Ты должен быть горд.

Продолговатые, чудно отшлифованные слезы поползли у Марфиньки по щекам, подбородку, гибко следуя всем очертаниям, -- одна даже дотекла до ямки над ключицей... но глаза смотрели все так же кругло, топырились короткие пальцы с белыми пятнышками на ногтях, и тонкие губы, скоро шевелясь, говорили свое.

-- Некоторые уверяют, что теперь отложено надолго, да и ни от кого по-настоящему нельзя узнать. Ты вообще не можешь себе представить, сколько слухов, какая бестолочь...

-- Что ж ты плачешь? -- спросил Цинциннат, усмехнувшись.

-- Сама не знаю, измоталась... (Грудным баском.) Надоели вы мне все. Цинциннат, Цинциннат, -- ну и наделал же ты делов!.. Что о тебе говорят, -- это ужас! Ах, слушай, -- вдруг переменила она побежку речи, заулыбавшись, причмокивая и прихорашиваясь: -- на днях -- когда это было? да, позавчера, -приходит ко мне как ни в чем не бывало такая мадамочка, вроде докторши, что ли, совершенно незнакомая, в ужасном ватерпруфе, и начинает: так и так... дело в том... вы понимаете... Я ей говорю: нет, пока ничего не понимаю. -- Она -- ах, нет, я вас знаю, вы меня не знаете... Я ей говорю... (Марфинька, представляя собеседницу, впадала в тон суетливый и бестолковый, но трезво тормозила на растянутом: я ей говорю -- и, уже передавая свою речь, изображала себя как снег спокойной.) Одним словом, она стала уверять меня, что она твоя мать, хотя, по-моему, она даже с возрастом не выходит, но все равно, и что она безумно боится преследований, будто, значит, ее допрашивали и всячески подвергали. Я ей говорю: при чем же тут я, и отчего, собственно, вы желаете меня видеть? Она -- ах, нет, так и так, я знаю, что вы страшно добрая, что вы все сделаете... Я ей тогда говорю: отчего, собственно, вы думаете, что я добрая? Она -- так и так, ах, нет, ах, да, -- и вот просит, нельзя ли ей дать такую бумажку, чтобы я, значит, руками и ногами подписала, что она никогда не бывала у нас и с тобой не видалась... Тут, знаешь, так смешно стало Марфиньке, так смешно! Я думаю (протяжным, низким голоском), что это какая-то ненормальная, помешанная, правда? Во всяком случае я ей, конечно, ничего не дала, Виктор и другие говорили, что было бы слишком компрометантно, -- что, значит, я вообще знаю каждый твой шаг, если знаю, что ты с ней незнаком, -- и она ушла, очень, кажется, сконфуженная.

-- Но это была действительно моя мать, -- сказал Цинциннат.

-- Может быть, может быть. В конце концов, это не так важно. А вот почему ты такой скучный, кислый, Цин-Цин? Я думала, ты будешь так рад мне, а ты...

Она взглянула на койку, потом на дверь.

-- Не знаю, какие тут правила, -- сказала она вполголоса, -- но, если тебе нужно, Цинциннатик, пожалуйста, только скоро.

-- Оставь. Что за вздор, -- сказал Цинциннат.

-- Ну, как желаете. Я только хотела тебе доставить удовольствие, раз это мое последнее свидание и все такое. Ах, знаешь, на мне предлагает жениться -- ну, угадай кто? никогда не угадаешь, -- помнишь, такой старый хрыч, одно время рядом с нами жил, все трубкой смердел через забор да подглядывал, когда я на яблоню лазила. Каков? И главное -- совершенно серьезно! Так я за него и пошла, за пугало рваное, фу! Я вообще чувствую, что мне нужно хорошенько, хорошенько отдохнуть, -- зажмуриться, знаешь, вытянуться, ни о чем не думать, -- отдохнуть, отдохнуть, -- и, конечно, совершенно одной или с человеком, который действительно бы заботился, все понимал, все...

У нее опять заблестели короткие, жесткие ресницы, и поползли слезы, змеясь, по ямкам яблочно румяных щек.

Цинциннат взял одну из этих слез и попробовал на вкус: не соленая и не солодкая, -- просто капля комнатной воды. Цинциннат не сделал этого.

Вдруг дверь взвизгнула, отворилась на вершок, Марфиньку поманил рыжий палец. Она быстро подошла к двери.

-- Ну что вам, ведь еще не пора, мне обещали целый час, -прошептала она скороговоркой. Ей что-то возразили.

-- Ни за что! -- сказала она с негодованием. -- Так и передайте. Уговор был, только что с дирек...

Ее перебили; она вслушалась в настойчивое бормотание; потупилась, хмурясь и скребя туфелькой пол.

-- Да уж ладно, -- грубовато проговорила она и с какой-то невинной живостью повернулась к мужу: -- Я через пять минуточек вернусь, Цинциннатик.

(Покамест она отсутствовала, он думал о том, что не только еще не приступил к неотложному, важному разговору с ней, но что не мог теперь даже выразить это важное... Вместе с тем у него ныло сердце, и все то же воспоминание скулило в уголку, -- а пора, пора было от всей этой тоски поотвыкнуть.)

Она вернулась только через три четверти часа, неизвестно по поводу чего презрительно, в нос, усмехаясь; поставила ногу на стул, щелкнула подвязкой и, сердито одернув складки около талии, села к столу, точь-в-точь как сидела давеча.

-- Зря, -- произнесла она с усмешкой и начала перебирать синие цветы на столе. -- Ну, скажи мне что-нибудь, Цинциннатик, петушок мой, ведь... Я, знаешь, их сама собирала, маков не люблю, а вот эти -- прелесть. Не лезь, если не можешь, -другим тоном неожиданно добавила она, прищурившись. -- Нет, Цин-Цин, это я не тебе. (Вздохнула.) Ну, скажи мне что-нибудь, утешь меня.

-- Ты мое письмо... -- начал Цинциннат и кашлянул, -- ты мое письмо прочла внимательно, -- как следует?

-- Прошу тебя, -- воскликнула Марфинька, схватясь за виски, -- только не будем о письме!

-- Нет, будем, -- сказал Цинциннат.

Она вскочила, судорожно оправляясь, -- и заговорила сбивчиво, слегка шепеляво, как говорила, когда гневалась.