Конечно, я тут же пошел к Алене. Она, открыв дверь и увидев меня, не пустила за порог:

– Не приходи больше. Ничего у нас не выйдет. Я столько ждала. Чего ждала? Дура. Да на мне знаешь, сколько ребят хороших хотели жениться! И хотят! Да. Я через месяц выхожу замуж. Пока, Сережа. Пусть тебя работа любит…

Я растерялся. Это было так неожиданно! Конечно, правильно. Хорошую девушку столько времени мучил, балбес. Но так неожиданно. И так неожиданно неприятно… Я даже пробормотал:

– Забавно, что именно сейчас. Одно к одному…

Еще месяц назад я, может быть, только обрадовался бы такому повороту событий. Но теперь, когда у меня даже мелькнула мысль: а не вернуться ли насовсем в Воронеж, не жениться ли на Алене…

– Так, – подвел я итоги, – с женитьбой проехали. А с работой?

Я зашел в несколько местных агентств. Поговорил, делая вид, что интересуюсь делами как коллега из столичного «Лидер Интернешнл». Между прочим расспрашивал: как им здесь живется, чем занимаются.

Мои старые друзья тоже имели отношение к рекламе. Оба работали в отделе маркетинга компании, собирающей компьютеры для сложных конвейеров. Вовка с Гариком отвечали за сбыт продукции. Размещали рекламу в специальных журналах, распространяющихся по всей стране. Кое-что, конечно, знали и о воронежском рекламном рынке.

Результаты опроса коллег и друзей меня не обрадовали. Воронежский рынок в сравнении с московским просто крошечный. И весь жестко поделен. На работу здесь, в принципе, можно устроиться. Но нужно опять все начинать с нуля. Подходящей по моему сегодняшнему уровню должности сходу не добиться.

Нет, снова идти в референты не хочется. Да еще и в местное агентство. Да и кому нужен референт, который грамотнее начальника отдела, а может и самого директора. Ничего мне в Воронеже не светит. Оба города повернулись ко мне задницей…

Я с мертвым лицом уходил на работу. И с таким же возвращался. Впрочем, домой я возвращался не сразу. В ставшую вдруг пустой и неуютной квартиру идти не хотелось. Сначала я заходил в бар. Не в «Репу», где слишком много знакомых. Нет, просто в бар, над дверью которого так и было написано: «Бар».

Глазел на людей, опрокидывал рюмашку. И еще одну. Так, для поднятия настроения. Но не поднималось настроение, просыпалась ярость. Да, что-то тяжелое рвалось из меня. Хотелось встать, схватить стул и бить вокруг так, чтобы полетели крошки стекол, зеркал.

Конечно, ничего подобного я себе позволить не мог. Просто выпивал еще и еще. Пока не начинал тупо улыбаться. Из глубин памяти всплывало:

«Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни – шерри-бренди -

Ангел мой.

Там, где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла

Срамота.

Греки сбондили Елену

По волнам,

Ну, а мне – соленой пеной

По губам.

По губам меня помажет

Пустота,

Строгий кукиш мне покажет

Нищета.

Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли -

Все равно;

Ангел Мэри, пей коктейли,

Дуй вино.

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни – шерри-бренди -

Ангел мой.»

Я добредал до дома и засыпал, не раздеваясь.

В одну из ночей зазвонил телефон.

– Какого черта! Кто?

В ответ услышал дрожащий голос отца:

– Сережа, мама умерла. Приезжай…

Я стиснул трубку в руке. И заревел…

Всего две недели назад она спросила меня:

– У тебя там ничего не случилось?

Случилось. Теперь действительно случилось…

Я прилетел в Воронеж. Отец рассказал:

– Сердечный приступ… «Скорая» приехала быстро. Но ничего сделать не смогли…

Сердечный приступ… О чем думала она в ту минуту? Может, это мысли обо мне так сильно сжали ее сердце?..

Прошли похороны. Была бессловесная Алена. Вовка с Гариком что-то говорили. Успокаивали. Перед глазами прошел целый поток родственников, знакомых, соседей…

Потом мы с отцом остались вдвоем в тихом доме. И я заметил вдруг, что не так уж он молод и здоров, как мне всегда казалось. Отец ведь годами даже старше мамы. Кто теперь позаботится о нем?

Отец, будто читая мои мысли, сказал:

– Езжай. Не волнуйся. У меня здесь еще есть брат, сестра, племяши. Мы гуртом не пропадем. А тебе о будущем думать нужно…

Чем я мог помочь ему, живя здесь в Воронеже? Отец бы только расстраивался, что помешал моей карьере, что его сын, бывший примером для всего квартала, вернулся и стал таким же, как и все. Как и все…

Вернулся в Москву. Нет, говорил я себе, Мамонтовых так просто не сломаешь. Пусть все против меня: Протасов, да хоть сам господь бог. Плевать. И я шел на работу как на войну. Вновь стал засиживаться допоздна в офисе. И возвращался домой, как и раньше, напрямую, не заходя в бар «Бар». Мне не хотелось опуститься, сдаться. Это не порадовало бы маму, это прежде времени свело бы в могилу и отца. Я убеждал себя, что смогу все снести, смогу добиться своего. С Протасовым ли, без него ли. Уйду в другое агентство. Или в конце концов создам свое.

Я чувствовал, как каменеет мое сердце. Как я превращаюсь в бронированную машину, действующую по заданному сценарию. И хотя что-то глубоко внутри робко протестовало, я не слушал его. И не хотел слушать подсевшую за обедом Катю:

– Спасибо. Соболезнований не нужно. У меня все хорошо. Приятного аппетита…

Катя не ела. Подперев подбородок руками, смотрела мне в глаза, стараясь поймать взгляд:

– Сер’гей, что с тобой? Ты очень изменился в последнее вр’емя. Я знаю пр’о маму… Но это не повод обвинять во всем всех и вся…

Я не поднимал глаз:

– Что ты хочешь от меня? Мне некогда. Да и не о чем нам разговаривать. У вас там в дирекции своя жизнь, у нас тут внизу – своя… Успехов вам и выдающихся результатов…, – встал я из-за стола, бросив вилку.

И услышал тихое:

– Дур’ак…

Весь день меня не покидало чувство вины – я напрасно обидел Катю. Ну и что? В агентстве я обидел, наверное, уже не первого человека. И видимо, не последнего. И черт с ними…

Выходя поздно вечером из офиса, увидел стоящую у дверей Катю:

– Сер’гей, нам нужно поговор’ить…

– О чем? – спросил я, но послушно пошел за ней.

Мы гуляли по скверу на другой стороне улицы. Молчали. И я злился на Катю. И на себя, что пошел за ней. Но уйти не мог.

А Катя, хотя и позвала меня поговорить, губ не раскрывала. Как будто ждала чего-то.