Джек меня поцеловал слегка, потом сильнее. У меня в животе стало жарко, словно вспыхнул костер. Я отклонилась от него, он смотрел на меня.

Он ничего не скрывал от меня.

Утром мне пришло письмо по электронной почте.

Письмо я тут же удалила. Все равно имя не то.

Мы гуляли вдоль высокого берега, возвращаясь в Обан к воскресному обеду. Я пыталась скрыть, что у меня ноют ноги даже от такой очень легкой нагрузки.

Мы с Кейт шли отдельно от остальных.

– Штучки беременности, – тяжело выдохнула я.

– Зато волосы у тебя изумительные, – заметила она.

– Правда?

– Да. Густые и блестящие.

Я улыбнулась:

– Лучший путь к сердцу девушки – похвалить ее волосы.

Мы миновали башню Мак-Кейга – выходящее на гавань строение, похожее на Колизей, с большими овальными проемами вместо окон. Мы настолько всех опередили, что присели в одном из проемов отдохнуть. Ширина его позволяла сидеть рядом, болтая ногами.

– Должна признать, что Обан симпатичный город, – заметила Кейт.

Дождя не было, но в воздухе висел тончайший туман, возможно, это брызги прибоя. Иногда трудно было сказать – это погодное явление или просто постоянная атмосфера западного побережья. Небо было непроницаемое, белое, и таким оно отражалось в море – бледно-сером, насколько хватал взгляд.

– Маме бы понравилось, – кивнула я.

– Да, – тихо согласилась Кейт, она любила замки и все, с ними связанное. – Помнишь?

Она похлопала по камню.

– Ага. А папа терпеть не мог, когда его по ним таскали.

Сестра ответила не сразу. Горе странная вещь: издалека кажется таким огромным, а вблизи – просто день идет за днем.

– Ты какая-то сама не своя в эти дни, – сказала Кейт.

– Мне уже лучше.

И это была правда. Разговор с Джеком помог.

Будучи высказанной, тревога почти исчезла, будто у меня имелась нехорошая тайна, которую нужно было раскрыть, или болезнь викторианских времен, требующая кровопускания. И сейчас, сидя с Кейт на этих старинных камнях, я и думать не хотела об этих статьях и их обрывках.

Джек бы мне сказал. Он был со мной честен и не стал бы врать.

– Интересно, смогла бы я запустить мяч сквозь эти проемы, – задумчиво сказала Кейт. Это было в ее стиле – мило и очень миролюбиво.

– Если кто и смог бы, так это только ты, – я посмотрела на сестру. На прогулку она надела перчатки с совиной головой. – Ручаюсь, ты уже много лет перчаток не носила.

– Не носила, – кивнула она.

Там, где проводились турниры, было тепло. Она носила шорты круглый год, появлялась в них зимой в неоновом свете ньюксаслского аэропорта.

– Да нет, не выйдет. С меткостью у меня плохо.

– Плохо для теннисиста, но намного лучше, чем у большинства, – возразила я.

Кейт пожала плечами. Она считала свою жизнь провалом, хотя все прочие полагали, что успех был достигнут. Мы обе называли себя неудачницами: попробовали – и не смогли. Папа же был убежден, что его дочери достигли успеха – просто не в том, в чем планировали. Мы с ним не соглашались.

– А что все-таки сделал Мез?

– Повел себя очень самодовольно.

– Как именно?

– Как придурок.

– Не говори так. Вы ведь женаты, – попросила я, будто это что-то значило с моральной точки зрения.

Кейт резко развернулась ко мне:

– И что?

– Ну…

– Он бывает иногда совсем придурком, – сказала она. – Ты не знаешь, даже понятия не имеешь, каким он может быть воинственным. Все связанное с теннисом он совершенно не воспринимает. Сейчас я дома, и теперь все совсем по-другому. Оказывается, вопреки общему мнению, я не стану звездой тенниса. А что это для меня значит – до него не доходит. Талдычит, что я должна жить дальше и мыслить позитивно.

– Не говори так. Вы же с Мезом – это же…

Я не могла согласиться с Кейт. Их брак я считала идеальным и не хотела слышать другого.

– Это же что?

– Патронус – мой защитный образ, – улыбнулась я.

Мы с Кейт любили книги про Гарри Поттера. Коллеге-теннисисту, который ее упрекнул однажды в незрелости, она сказала: «Это очень важная часть моей жизни, понятно?!»

Тут я вспомнила, как Мез в Фейсбуке задирает людей, имеющих иные политические взгляды. Но он мне нравился: принципиален, уверен в себе и всегда поступает правильно.

Но этим его поведение не ограничивалось: он возмущался, искал поводы для спора. Я почти всегда с ним соглашалась, но, возможно, это было не так важно. Наверняка дело обстояло по-другому, когда он видел Джека на улице. Сейчас об этом как-то даже думать смешно, казалось мне. Зачем бы Джеку на кого-то орать? Разве я слышала, чтобы он на кого-нибудь повышал голос?