(Илья и Яна) – идут. Пентавер – находится в переулке неподалёку и слышит:

– А у нас всё по прежнему.

Пентавер – смотрит во все глаза. Более того – он (сын живого бога) впервые осознаёт, что это может означать: смотреть во все глаза. Видеть не одну, а все возможные (и даже невозможные) окончания любых начал.

Пентавер слышит, как Яна соглашается:

– Да. Но сегодня ты был особенно назойлив.

Пентавер – (почти) понимает, о чём говорит Первоженщина; волей к власти – (почти) понимает, почему Илья не стал открывать ей, что вчера его опять поразили смертью. Вместо этого он опять стал рассказывать сказку:

– Я назвал тебя Спящей Царевной и не солгал. Ведь ты никогда не просыпалась и еще почти не жила живой жизнью, – и вся сказка его уместилась в крохотной бесконечности нескольких слов!

– Жизнь моя, о чем ты? Ведь ты здесь и сейчас, и со мной, – она рассмеялась вслух, причем – подчеркнуто беспечно; но – в их общей реальности сновидения она, говоря лишь словами, на самом деле в ответ (как и он только что) сотворила ему аллегорическую иллюзию: слова перекинулись в образы!

Слова объединились, и предстали перед ним в как античная статуя безголового и безрукого Аполлона, занявшего место прекрасной, но столь же изуродованной богини любви.

Казалось бы, самая обычная персонификация смыслов, а поди ж ты! Мужчина и женщина сказали друг другу правду:

– Ты хочешь хозяйкою быть мирозданию и душу мою, как гончарную глину, вылепливать из-бытия (избытка бытия или из не-бытия – это всё равно); но – руки твои (без меня) безъязыки, ибо мир – это речь.

– Это только слова, что согреют нас по ночам, – сказала женщина.

Пентавер (в своём ручье, впадающем в Вознесенский проспект) внимал и (не) понимал: прознесённые слова не сшиты логосами в материю бытия.

– И ничего не значат, когда нас оставит удача, – продолжил мужчина её речь о словах (её мир о словах).

– Но они как посмертная слава, – сказала женщина.

Такими их взаимные речи – могли бы быть; но – такими они не были: как раз в этот миг пришло время объявить о себе засаде; пришло время безрукой Венере предъявлять своё продолжение любых рук.

То есть – подмену пустоты пустотой (нано-версификациями бес-смысленности); поэтому – Лилит смогла лишь распахнуть своему со-беседнику лишь одно из своих прошлых любовей (и одну из его прошлых реинкарнаций).

– Вспомни, – сказала она. – Ты сам от меня отказался.

Тогда (он) – попробовал вспомнить.

Тогда (у него) – почти получилось: каждое воспоминание есть наполнение, версификация были, становящееся ещё одной былью: он всегда был (так называемым) «отшельником» – а на деле (почти всегда был ренегатом) спасающимся от одной отдельной истины; но – заключённым в другой отдельной истине.

Что не значит неверности истин (как и телесная измена жены не есть «её» неверность, но – её изменение); а что в его теле таилась даже не душа Адама (куда уж), а карма Первомужчины – это было сейчас несущественно.

Нас ведь интересует метода (техно-логия) передачи предназначения – иначе именуемого первородством или благословением.

Помогая воспоминанию – она словно бы навела на него марево.

Илья (как в Вечном Возвращении I) увидел себя в теле монаха. Кроме Ильи (в теле монаха) в так называемой келье (на деле лесной избушке, почти что хижине) были обнаженная дева и отрок, ученик живописцы, пребывавший в бреду болезни, от которой не выздоравливают.

И он (монах-Илья) спросил у обнаженной девы:

– Откуда вы?

– Из Ростова. Бежали от московских бояр.

Она легко улыбнулась его кощунству: она (если и не сама его сюда привела – то узнала задолго до первых слов; а все кощунства по сути своей одинаковы), и его сердце поежилось от этой знакомой улыбки.

Но монах (безнадежно и не прерывая молитвы) – продолжил игру:

– Вот и добегались… Куда же мне теперь вас?

– Куда? – решила она призадуматься и тотчас вся стала как объятая майским ветром береза; она неслышно рассмеялась:

– Отче! Мне снятся бесконечные сны. Иногда в этих снах я летаю над самой землей, стремительно и опасно. Не хотел бы ты вернуться со мной в мои сны и узнать соль земли, ее первородную глину?

– С тобой не вернусь, – вслух ей ответил, не прерывая умной молитвы, монах; но – он мог бы (хотел бы) гордо ответить и мог бы (хотел бы) усмехнуться брезгливо; но – молитва внутри него воспротивилась.

Она – заметила все эти его хотения и не-можения и опять рассмеялась (без небрежности или брезгливости); но – отчего ему стало обжигающе больно; вздрогнув, он схватился за ребро в боку (так и не исчезнувшее, поблазнилось) и только тогда услыхал ее смех.

Огненными были лишь её волосы. Лишь казалось, что очень коротко они стрижены; казалось – вот-вот их обнимет ветер; казалось – вот-вот он передаст внешний огонь волос прямо вовнутрь (то есть – сердцу); казалось – вот-вот сердце сделает шаг и выйдет из плена ребер; но – куда?

Даже не глядя на нее, он очень хорошо понимал: никак не могла эта якобы юная женщина коснуться своей несуществующей косы и распустить её – для него и перед тем, как предложить ему необратимо надкусить пресловутое яблоко.

Поежившись опять (как от студёной боли), он со-лгал:

– Холодно у меня. Я, кажется, продрог.

– Отче! Быть может, хватит притворяться? – без улыбки спросила она и вернула ему его ребро.

Он выпрямился. Перестал стискивать бок. Он (на миг удаливший от нее лицо свое) опять медленно к ней обернулся.

– Хорошо, вот он я! Но как смеешь ты притворяться столь доступной, когда ты не из ребра?

– Кто мне запретит? Не ты ли, отступник? Или дочери Евы, что беспомощно и людоедски мне подражают (а вовсе не я им)? Но ты другое спроси: зачем я так поступаю? Хотела я знать, у кого ты рождён обучаться. Каков ты, когда без икон (и других оберегов).

– Я не должен и я в праве тебе не ответить.

– Да, ты