сборники своих посланий. До нас дошло немало подобных сборников, где письма расположены в хронологической последовательности и снабжены леммами с указанием имени и чина адресата. Почитатели таланта Михаила Пселла собрали его письма, чтобы выпустить их в свет отдельной книгой, а век спустя Иоанн Цец опубликовал сборник своих посланий (часть которых, быть может, фиктивна, создана специально для сборника), снабженных обширным поэтическим комментарием. Даже Михаил Хониат, который осуждал творчество, рассчитанное на то, чтобы угождать «толпе», подготовил для распространения сборник своих писем.

Византийцы, разумеется, воспринимали литературные памятники не только на слух, но и читали книги.

Что же они читали? Книгой книг была для них прежде всего Библия, и византийские библии сохранились до нашего времени во множеств копий. Среди них и полная Библия (греческий перевод Ветхого завета, так называемая Септуагинта, вместе с Новым заветом), наиболее древние экземпляры которой датируются IV столетием, и ее отдельные части (Восьмикнижие, Пророки, Четвероевангелие и т. п.), и, наконец, обособленные библейские книги (самой распространенной из них была псалтирь). Уцелели некоторые роскошные лицевые рукописи библейских книг, выполненные по специальному заказу, но есть и совсем простые, лишенные броских украшений.

Библия сопровождала византийца повсюду: на библейских псалмах он обучался грамоте, клятвой на Библии подтверждал справедливость своих слов, во время богослужения слушал отрывки из Библии, главным образом из евангелий и посланий апостольских.

Существовали специальные издания Библии для богослужебных целей, где текст был разорван на кусочки, предназначенные для чтения в церкви в определенные дни церковного календаря: так называемые Евангелие-апракос и Апостол.

Библия достигала византийского читателя и, если так можно выразиться, опосредствованно, через богословскую литературу. Будь то сочинения по экзегезе (толкованию) Библии, или догматические произведения (изложение принципов христианского вероучения), или полемические книги — против латинян, мусульман или еретиков, — или рассуждения об устройстве Вселенной (так называемые «шестодневы» и «физиологи»), авторы непременно возвращались мыслью к верховным своим авторитетам, к Ветхому и Новому заветам. Византийские мистики, наставлявшие читателя, как по духовной лестнице подняться до слияния с божеством, и византийские проповедники, бичевавшие пороки паствы, постоянно оглядывались на библейские притчи и библейские образцы. Библейские темы лежали в основе византийской литургической поэзии — песнопений, входивших как составная часть в церковное богослужение.

К библейским и «околобиблейским» книгам примыкает своеобразный раздел церковной литературы — агиографические памятники, жития святых. Это повести о мучениках, пострадавших за веру от руки языческих гонителей; и об аскетах, превративших свою жизнь в непрерывный подвиг во славу божью: о столпниках и затворниках; о нестяжателях, пренебрегших богатством и славой; о заступниках за сирых и убогих; о юродивых и провидцах, которым подчинялись стихии и к ногам которых смиренно ложились львы пустыни. Жития издавались отдельными книгами или же сборниками, которые получили свое название — «минологии» — от греческого слова «мин» (месяц), ибо в них агиографические памятники располагались, подобно евангельским чтениям в апракосе, по месяцам и дням церковного календаря, в котором каждые сутки были посвящены какому-нибудь святому.

Человек XX столетия оглядывает в удивлении все это изобилие жанров церковной литературы, но ведь не приходится отрицать, что в жизни средневекового человека религия играла большую роль. Почти на все мировоззренческие вопросы византиец искал ответ в богословских книгах: здесь обнаруживал он и этический идеал, и учение о космосе, и сведения по антропологии — науке о человеке, и политико-экономические максимы, и прежде всего систему взглядов на бога и бесконечность, на смерть и бессмертие. Христианство было «всеобщим языком» Византии, как и всей средневековой Европы, и на этом языке говорила и официальная церковь, поддерживавшая государство, и еретическая антицерковная и антигосударственная оппозиция.

Но при всем том круг византийского чтения не сводился только к богословско-агиографическим памятникам, не они одни отвечали на вопросы любознательного читателя. В ходу оставались античные авторы: Гомер и Пиндар, трагики и Аристофан, историки и ораторы, Плутарх и Элиан. Византийцы читали, переписывали и комментировали греческих философов, математиков, астрономов, врачей, агрономов. Отвергая языческое мировоззрение, византийцы отнюдь не отвергли языческую книгу, а многие из образованных подданных василевса преклонялись перед античной литературой.

Собственная светская литература византийцев также представлена множеством жанров. Оставим в стороне научную книгу, хотя в средние века грань между научной литературой и беллетристикой воспринималась как гораздо более расплывчатая, нежели ныне. Коснемся только того, что может быть названо художественной литературой.

Исторические сочинения в Византии, как и в античные времена, оставались и наставительным, и развлекательным чтением. Они были весьма популярны и весьма разнообразны по характеру и по форме. На одном полюсе всемирно-исторические хроники, начинающие повествование от сотворения мира и предлагающие читателю объективизированный эпический рассказ о торжестве христианского благочестия и карах для грешников. На другом — своеобразные мемуары, где автор охватывает обозримый период времени и подробно повествует о себе и своей роли в современных событиях. Тут и обширные компендиумы, и краткие (так называемые малые) хроники, и исторические книги в прозе и в стихах. Византийцы тянулись к прошлому, остро чувствовали связь прошлого с настоящим, и неудивительно, что именно в этом жанре достигли особенно интересных результатов. Об одном из одареннейших византийских историков, о Никите Хониате, мы уже говорили подробно.

Исторический факт служил материалом не только для летописи в собственном смысле слова, но и для так называемого энкомия, похвального слова. Энкомий по сути дела — двойник жития, только объект его не мученик и аскет, а император, полководец или даже писатель. Грань, разумеется, едва различима не только потому, что героем энкомия мог быть патриарх, а героем жития — полководец, но и потому, что в византийском похвальном слове светское лицо наделялось обыкновенно и светскими достоинствами (мужеством, разумом, красноречием), и христианскими добродетелями (благочестием, человеколюбием, смирением). Да и структура энкомия и жития во многом совпадала: и то и другое, к примеру, следовало начинать с рассказа о благородстве происхождения прославляемого героя и о достоинствах его родины.

Самих византийцев, впрочем, больше занимало отличие энкомия не от жития, а от исторического сочинения. «Я пишу историю, а не энкомий» — эту ставшую стандартной фразу мы встречаем у многих византийских историков. Различие обоих жанров особенно бросается в глаза при сопоставлении двух сочинений, созданных одним автором. Один и тот же писатель одно и то же событие нередко освещает по-разному в хронике и в похвальном слове. Мы гадаем, в чем причина — в забывчивости или, может быть, в политическом конформизме, позволявшем легко менять убеждения. Признавая за византийскими писателями все человеческие слабости — и дурную память, и политическую непоследовательность, мы должны все-таки сделать известную скидку и на специфику жанра, на суровую требовательность литературного этикета.