И тут случилось чудо — он мне поверил.

Как только мы приехали домой, я заперлась в ванной. У меня появилось приятное ощущение, что теперь все только начинается. Все мои переживания постепенно отошли на задний план. Я уже видела, как бретелька спускается с моего плеча, вылезая из-под майки точно так же, как у Микаэлы в школе.

Но едва я примерила лифчик, промучившись несколько минут с застежкой, как обнаружила, что в восприятии вещей в магазине и дома существует чудовищная разница. Выяснилось, что я купила просто дешевый бабский бюстгальтер. Атласные ленточки оказались слишком яркими и блестящими. Один шов уже поехал. А чашечки, словно два сдувшихся воздушных шарика, уродливо повисли на моей плоской груди.

Я услышала, как мама поднимается по лестнице.

Из-за двери она спросила, чем я занимаюсь.

Одно ее присутствие в коридоре заставило меня занервничать.

— Ничем, — ответила я.

— Ты заболела? — Мама очень боялась, что у меня тоже начнется синдром. — Папа говорит, ты там уже полчаса торчишь.

Я чувствовала, как ей хочется открыть дверь, как ее рука тянется к дверной ручке. Я расстегнула лифчик и натянула майку:

— Все в порядке. Я выйду через минуту.

Позже, когда мама уже уснула, а папа уехал на работу, я похоронила лифчик на дне мусорного контейнера на заднем дворе, чтобы никто никогда не узнал, как мало я смыслю в том, что для других девочек совершенно очевидно.

С приходом февраля темное время суток стало по-настоящему темным, а свет начал светить еще безжалостнее. Жар поднимался от асфальта горячими волнами, заметными даже глазу. Чем длиннее становились дни, тем хуже я спала.

Мамино состояние казалось нестабильным. Иногда она чувствовала себя прекрасно: могла пойти на работу, заняться мелкими делами или приготовить ужин. А порой очередной приступ валил ее с ног. Однажды, придя домой после школы, я увидела, что она лежит под тремя одеялами. У нее стучали зубы, ее бил озноб. Шел восемнадцатый светлый час, уличный термометр показывал больше тридцати градусов тепла.

— Не переживай, — сказала она, дрожа всем телом. — Скоро пройдет.

Но я не могла не переживать.

Тогда многие полагали, что причины синдрома кроются в психологическом состоянии людей. Что дело не в изменении силы притяжения, а во всепоглощающем чувстве страха.

Папа, вернувшись в ту ночь домой, предположил, что у мамы нервное расстройство.

— Ты хочешь сказать, что я все выдумываю? — тяжело вздохнула она в ответ.

— Я не это имел в виду, Хелен.

Папа поставил в микроволиовку наш ужин — замороженную пиццу. Когда мама болела, он сам все делал по дому. Но мысли его витали где-то далеко. Я чувствовала это по тому, с каким видом он протягивал мне стакан с молоком, как произносил для проформы «Как дела в школе?» или «Ты сделала домашнее задание?».

— Я просто говорю, что у тебя стресс, — мягко продолжил папа.

Мама покачала головой:

— Мои симптомы реальны.

— Это правда, — поддакнула я.

В те дни я всегда принимала сторону мамы, хотя про себя обрадовалась папиному предположению. Ведь от тревоги не умирают.

Следующей ночью впервые за несколько месяцев появились намеки на хорошие новости: накануне наши сутки выросли всего на шесть минут, что являлось минимальным приростом времени с начала замедления.

— Здорово, правда? — сказала я.

Родители промолчали.

— Думаю, уже слишком поздно, — вырвалось у мамы. Она давно не мыла голову, и волосы у нее стали сальными.

— Брось, Хелен, — отозвался отец, переводя на меня взгляд. — Конечно, это отличное известие.

Прохладный ветер колыхнул жалюзи у нас за спиной.

— Что изменит отрицание очевидного? — сказала мама.

Не уверена, что папа внутренне с ней согласился. Он придерживался другого мнения о правде и лжи.

— Отличное известие, — повторил он, крепко сжимая мое плечо.

Мама выключила телевизор.

— Ты должна правильно оценивать происходящее, Джулия. Все катится в тартарары, — подытожила она.

Начались напряженные дни. Родители общались все меньше и меньше. После долгих часов шпионажа с телескопом я снова подловила отца с Сильвией. На этот раз это случилось утром: он якобы поехал на работу, а мама задремала на диване. Он припарковал машину и зашел со стороны улицы пешком. Перед тем как скрыться за калиткой Сильвии, папа трижды обернулся на наш дом. Я мало знала о том, как развиваются подобные истории, и все больше боялась, что он уйдет от нас насовсем.

А потом однажды отец солгал. Он врал не первый и не последний раз. Просто эта выдумка оказалась лучшей. Совершенной в своей лаконичности. Изящной сказкой о дальних странах. Всего одна фраза, в которой не было ни слова правды.

Это случилось в субботу. Солнце тогда встало утром и светило весь день. В эвкалиптах шелестел соленый ветер, в соседском бассейне плескались близняшки. Мама чувствовала себя лучше обычного и листала журнал на заднем дворе. Рядом стоял покрытый испариной стакан с холодным чаем. По небу скользила флотилия красных воздушных шаров, пассажиры которых, пролетая над нашей крышей, весело махали нам из корзин. Температура воздуха поднялась до двадцати четырех градусов. Здесь, внизу, с трудом верилось в то, что где-то на высоте в пятнадцать тысяч километров шестеро космонавтов сидят на станции, как в ловушке, и продовольственные запасы у них заканчиваются. Правда, мы тоже сидели на земле, как в ловушке, и в это нам тоже верилось с трудом.

Когда зазвонил телефон, я была на кухне, а папа — наверху. Услышав звонок, мама повернула голову, но подходить не стала. Так получилось, что я взяла трубку на кухне на мгновение позже папы, который уже начал разговор на втором этаже.

— Джоэл? Это Бен Харви из госпиталя Святого Антония, — сказал голос из телефона.

Я прикрыла микрофон трубки ладонью и стала слушать.

— Ну что? — ответил папа.

Я затаила дыхание и замерла, стоя босиком на кафельном полу.

— Вряд ли ты будешь рад тому, что я скажу, — продолжил мужской голос.

Повисла пауза. Я беззвучно набрала в легкие воздуха.

— Этот человек умер сразу после того, как его привезли, — наконец ожила трубка.

В телефоне послышался глубокий папин вздох.

— Трещина черепа, раздробленные позвонки, субдуральная гематома. Очевидно, бродяга. И родственников нет.

Не понимаю, как мы с мамой могли верить, что сбитый нами человек не погибнет. Мы же обе видели его, бездыханного, на асфальте. Сама его поза свидетельствовала о смерти — живые так не лежат. Но, несмотря ни на что, мы продолжали надеяться.