мир» и «Знамя», обращаясь к тому же 4-ст. хорею, стараются стушевать в нем народно-песенную традицию и выявить какую-либо другую — то скорбно-лирическую, под Тарковского, то ироническую, под Гейне (Опишу ли сей автобус, Сей на выручку спешащий, Сей просторный, многоместный, Канареечного цвета… — А. Левин в «Знамени»).

Тенденция к удлинению строк начинает распространяться и на другие размеры — и это уже нечто новое, в советские времена не отмечавшееся. 6-ст. ямб, вроде бы забытый с XVIII века, в советское время составлял 1,5 % от всех ямбов, теперь — 7,5 %, разница впятеро (в том числе, конечно, в «Москве» и «Нашем современнике» всего 3 %, а в «Новой юности» и «Арионе» 14,5 %). 5-ст. анапест (пошедший от пастернаковского Это было при нас. Это с нами войдет в поговорку) в советское время составлял меньше 5 % от всех анапестов, а теперь — 17 % (а без консервативных «Москвы» и «Нашего современника» — даже 25 %). 5-ст. амфибрахий (типа Еще целовала Антония мертвые губы) точно так же в советское время составлял меньше 5 % от всех амфибрахиев, а теперь — 20 % (без «Москвы» и «Нашего современника» — 25 %). Четверть всех анапестов и амфибрахиев — это очень много для таких молодых экзотических размеров. Наконец, дольники и акцентные стихи в советское время, как правило, не превышали 4-ударной длины — а теперь в «Знамени», «Арионе» и «Новой юности» пяти- и более ударные размеры составляют целую треть всех дольников и акцентных стихов, дело двадцать лет назад невообразимое. Первый попавшийся пример: Я разбилась в Альпах, на горнолыжном витке, в Шателе. Я кричала и выла три года, что очень долго, И боюсь упасть теперь даже в своей постели. Потому у меня всегда при себе соломка… (Т. Щербина). Конечно, здесь решающее влияние оказал Бродский, в эмиграции круто перешедший со своего прежнего 5-ст. ямба именно на такой длинный аморфный стих.

Самое интересное, однако, не перемены в составе метрического репертуара, а отношение к его семантике. Я уже говорил, как в 4-ст. хорее «Новый мир» и «Знамя» стараются подменять народно-песенную традицию традицией Тарковского или Гейне. Но это — редкость; обычно старые размеры продолжают жить со всей их традиционной семантикой, вплоть до прямых реминисценций, по большей части невольных. Например, 5-ст. хорей никак не избавится от памяти о «Выхожу один я на дорогу…»: Я бреду по улице безлюдной, Черный ветер валит наповал. А давно ли майский вечер чудный Свежестью сирени обвевал… (С. Агальцов в «Москве»); Труден путь мой и темна дорога: Крест родимый, я и тот сгубил. Жизнь прошла. Закрой за мной ворота. Больше жизни я тебя любил (В. Гришковец в «Нашем современнике»). Что такие реминисценции — невольные, выдают некоторые случаи, где авторы почвеннических журналов проговариваются цитатами из совсем не положенных им поэтов: А. Пищулин («Москва») — из Анненского: Заоблачный полог распорот, Пустует вместилище вод, Промок и насупился город и т. д.; В. Гуринович («Москва») — из Ив. Елагина: Скрученные огнем Вымученной эпохи, Мечемся, но живем На предпоследнем вздохе… С таким же простодушием Юл. Семенова в «Новой юности» со сплошными женскими окончаниями Так все качнулось незаметно… копирует Бродского Ночной кораблик негасимый. В «Новом мире» авторы изысканнее: М. Амелин одно стихотворение, про комету, пишет размером «Полярной звезды» Бенедиктова, а другое, про старый сад, размером Вердена в переводе А. Эфрон. Это, конечно, сделано сознательно, но перспективно ли?

Работая с журнальными публикациями, мы заведомо лишили себя возможности учесть тексты для музыкальной эстрады, занимающей важное место в современной культуре. Большинство этих текстов совершенно беспомощны; лишь немногие авторы (как Б. Гребенщиков) решаются издавать их книгами. Но в них есть отработанная система образов и композиции; если им повезет найти талантливого стихотворца, то они могут стать частью «большой поэзии» и, может быть, непредвидимо изменить ее стиховой облик.

С концом советской эпохи большая и мощная поэтическая культура откололась от современности, как льдина, и отодвинулась в историю. Для большинства поэтов ее метрический язык остается их собственным метрическим языком, они, самое большее, экспериментируют у нее на периферии, главным же образом стараются перекроить старую поэтику стилистически и, конечно, тематически. Лишь очень немногие чувствуют, что как Бахтин говорил про «чужое слово», так и сейчас каждый стихотворный размер минувшей эпохи стал «чужим», стал знаком кончившейся культуры и говорит не то, что хочет поэт, а то, что хочет он сам. И это требует совсем иной практики отношения со стихом. Я намеренно говорил в этом докладе лишь об общих явлениях и тенденциях современного стиха, не пытаясь характеризовать отдельных поэтов. Но здесь, в заключение, приходится назвать двоих поименно: Т. Кибирова и Л. Рубинштейна. Они считаются принадлежащими к одной группе, но со стихом работают в противоположных направлениях.

Кибиров остро ощущает то, что теперь мы называем семантическим ореолом стихотворного размера. Его стихи, насыщенные реминисценциями до того, что кажутся центонами, соединяют самые разные семантические традиции избранного размера (это очень трудно), в результате 3-ст. анапест у него почти независимо от содержания становится знаком советской культуры в целом (хоть в советской поэзии он далеко не был главным), а 4-ст. хорей — знаком русской культуры (это легче, это размер всеядный и привычный в центонах). Напоминаю лишь отрывки из поэм «Сквозь прощальные слезы» и «Л. С. Рубинштейну»; обращаю внимание на многочисленные случаи, когда 3-ст. анапест поглощает (лишь слегка перефразированные) клише советских песен, писанных совсем другими размерами.

…Эх, заря без конца и без края, Без конца и без края мечта!.. Это есть наш последний денечек, Блеск зари на холодном штыке!.. Никогда уж не будут рабами Коммунары в сосновых гробах… Покоряя пространство и время, Алый шелк развернув по ветру, Пой, мое комсомольское племя, Эй, кудрявая, пой поутру! Спой мне, ветер, про славу и волю, Звон подков по брусчатке святой… Спой о том, как под солнцем свободы Расцвели физкультура и спорт, Как внимают Равелю народы И как шли мы по трапу на борт… Волга, Волга! За что меня взяли? Ведь не волк я по крови своей! На великом, на славном канале Спой мне, ветер, про гордых людей!.. Это есть наш последний, ну может, Предпоследний решительный бой… Все ведь кончено. Нечего делать. Руку в реку. А за руку — рак.

Солнце всходит и заходит, Тополь листья теребит. Все красиво. Все проходит. «До свиданья» говорит… Наших деток в средней школе Раздавались голоса. Жгла сердца своим глаголом Свежей «Правды» полоса… Ух, и добрые мы люди! Кто ж помянет о былом, Глазки вон тому иуде! Впрочем, это о другом… То березка, то рябина, То река, а то ЦК, То зэка, то