хер с полтиной, То сердечная тоска!.. По долинам и по взгорьям, Рюмка колом, комом блин. Страшно, страшно поневоле Средь неведомых равнин!.. Тараканы в барабаны. Вошки-блошки по углам. И мерещатся в тумане Пролетарии всех стран…

Рубинштейн в своих композициях из стихотворных и прозаических фрагментов интереснее всего там, где в «Появлении героя» дает подборку разговорно-бытовых реплик, безукоризненно укладывающихся в 4-ст. ямб. Ученый футурист И. Аксенов когда-то видел опору русского стиха в том, чтобы «строить метрику отдельных пассажей по сочетанию с некоторыми обиходными фразами, чья ритмическая структура задана повседневностью пользования», — в точности это и делает Рубинштейн. Если у Кибирова каждая строка напоминает о целом пласте отжитой поэтической традиции, то над Рубинштейном нужно делать усилие, чтобы вспомнить, что это тот самый размер, которым был написан «Онегин»:

У первого вагона в семь… Ну что, решили что-нибудь?.. Послушай, что я написал… А можно завтра — не горит… Три раза в день перед едой… Ну, хватит дурака валять… Так вот что я тебе скажу… Спасибо, мне не тяжело… Сил больше нету никаких… Какая рифма к слову «пять»?.. Шесть букв. Кончается на «П»… Ты, кстати, выключил утюг?.. Примерила, смотрю — как раз… Ой, надо же? А я не знал… Мне совершенно все равно… О чем вы, если не секрет?.. Сейчас же выплюнь эту дрянь!.. Прием с двенадцати до трех… Не слышно? Я перезвоню… Я этого не говорил…

Русская поэзия имеет двоякий опыт поведения на крутых историко-культурных поворотах. При переходе от классицизма к романтизму и от реализма к модернизму стих отвечал на спрос эпохи введением новых, неиспытанных, экзотических размеров — так работали Жуковский, Брюсов и их современники. При переходе от романтизма к реализму стих отвечал на спрос эпохи переосмыслением, десемантизацией старых, привычных размеров: так Некрасов стихом Ах, почто за меч воинственный стал писать Ой, полным полна коробушка. Поначалу это ощущалось пародией, а потом дало тот семантически нейтральный (как проза) стих, который и требовался.

Сейчас, на очередном повороте перед русской поэзией открыты обе эти возможности — и, конечно, обе даются с трудом. Первая, расширение круга размеров, — это, конечно, прежде всего широкое освоение верлибра в очень разных его разновидностях, которые пока еще даже не всеми осознаны; возможны, конечно, открытия и в других направлениях, но это уже дело индивидуального риска (вспомним сказанное о силлабике). Вторая, переосмысление старых размеров, — это путь, по которому первые шаги сделали Кибиров и Рубинштейн. У Кибирова этот семантический эксперимент покамест ощущается как пародия, ироническое описание советской культуры ее же метрическими штампами, — когда он переходит на другие темы, его игра семантикой стиха становится напряженней и неопределенней. Рубинштейн пошел дальше, его 4-ст. ямб уже не пародичен, — но чтобы положить этот нелегкий эксперимент в основу массового поэтического производства, нужно еще очень много сил. Первый путь, экстенсивный, — по-видимому, легче. Второй, интенсивный, — по-видимому, интереснее. Как поведет себя на этом распутье русский стих, я не знаю. В такие моменты решающими оказываются действия индивидуальных талантов, а они непредсказуемы.

О поэзии Тимура Кибирова

Текст дается по изданию: Архангельский А. и др. Десять отражений // Кибиров Т. В честь присуждения российской национальной премии «Поэт». М.: Время, 2008. С. 42–44.

Поэты обычно не любят, когда хвалят их ранние стихи: им кажется, что это обидно для их теперешних стихов. Я прошу позволения нарушить этот этикет и сказать о ранних стихах Кибирова — стихах-цитатах, стихах-монтажах, стихах-центонах. Был такой латинский жанр «центоны»: стихи, составленные целиком из чужих строчек. На это были похожи поэмы Кибирова восьмидесятых годов, такие как «Сквозь прощальные слезы» и «Льву Рубинштейну»: описание отходящего советского времени словами и строчками этого самого советского времени, а заодно и досоветского.

Напоминаю почти наудачу строки из послания Рубинштейну.

Солнце всходит и заходит,

Тополь листья теребит.

Все красиво. Все проходит.

«До свиданья», говорит…

Наших деток в средней школе

Раздавались голоса.

Жгла сердца своим глаголом

Свежей «Правды» полоса…

То березка, то рябина,

То река, а то ЦК,

То зэка, то хер с полтиной,

То сердечная тоска!..

По долинам и по взгорьям,

Рюмка колом, комом блин.

Страшно, страшно поневоле

Средь неведомых равнин!..

Смешно? Смешно, хотя говорится в этой поэме ни много ни мало о конце света, и оптимистический конец приделан к ней больше по инерции бодрого стихотворного размера. Размер этот называется четырехстопный хорей, и он умеет делать веселым, народным и песенным почти все, что им ни пишешь. Поэтому цитаты из Пушкина, Окуджавы, частушек и советских песен сплавляются здесь воедино без особенного труда.

А теперь напоминаю поэму «Сквозь прощальные слезы». Внимание: стихотворный размер другой, называется трехстопный анапест.

Эх, заря без конца и без края,

Без конца и без края мечта!..

Это есть наш последний денечек,

Блеск зари на холодном штыке!

…Никогда уж не будут рабами

Коммунары в сосновых гробах…

Покоряя пространство и время,

Алый шелк развернув на ветру,

Пой, мое комсомольское племя,

Эй, кудрявая, пой поутру!

И так далее:

И акын в прикаспийских просторах

О батыре Ежове поет.

Кажется: прием тот же, монтаж такой же, можно продолжать до бесконечности. На самом деле — нет. У этого размера, у трехстопного анапеста, нет такой заранее заданной сложившейся интонации, как у предыдущего, — нет интонации, всему подсказывающей готовое настроение и смысл. В русской поэзии он звучит то Блоком, то Некрасовым, а свести Блока и Некрасова в один строй не так-то легко. А Кибиров сумел это сделать. Он привел их к одному знаменателю, и к какому? К советской массовой песне. Советские песни таким размером, конечно, были, но их было не так уж много: это уже после Кибирова нам кажется, что их много. Кто внимателен, тот заметил: в этих строчках то и дело легкими перестановками к нашему ритму подгоняются и строки из совсем других размеров. Всю эту тонкую работу в размахе многостраничной поэмы молодой Кибиров сделал безукоризненно. Этот анапест уже почти независимо от содержания становится у него знаком советской культуры в целом — теперь, после Кибирова, он будет напоминать о сталинских парадах в каких угодно и в чьих угодно стихах. Создать такой мощный звуковой образ — поверьте мне как филологу — это