рифмический ряд A (классицизмом — капризным) и рифмический ряд В (сарказмам — разном) относятся друг к другу как диссонансы. Такой прием — диссонансная перекличка обычных рифмических цепей — встречался и в прежней поэзии: наиболее известен сонет Вяч. Иванова «Италии», где переплетаются рифмические цепи «лазурны — Либурны — урны — бурны» и «светозарно — Арно — благодарно — коварно» (и т. д.).

Оглядываясь на результаты нашего описания, попробуем перечислить те аспекты неточных рифм Бродского, которых нам пришлось коснуться, и напомним, какие сходства между ним и старшими поэтами удалось нам установить.

1. Общее число неточных рифм. Бродский сдержан: по экономии мужских неточных рифм он опережает свое время, по экономии женских неточных держится наряду с весьма умеренными старшими поэтами.

2. Соотношение неточности в мужских закрытых и открытых рифмах (пожар—бежал или вчера — чела) — сходство с Маяковским.

3. Смягчение неточности в мужских открытых рифмах (скоты — сады, a не ого — всего, где рифмуются звуки — go и — vo) — сходство с Маяковским, меньше — с Цветаевой.

4. Соотношение разнозвучий, 1:1, 1:2 и т. д., в мужских закрытых рифмах (слеп—след или шесть—шерсть) — сходство с Цветаевой, меньше с Пастернаком.

5. Заполнение разнозвучий 1:1 в мужских закрытых рифмах (пожар—бежал, пыл—пыль или век—свет) — слабое сходство с Пастернаком.

6. Соотношение неточностей в интервокальных и финальных позициях женских рифм (пору — полу или плевел—север) — сходство с Маяковским.

7. Смягчение неточностей на финальных позициях женских рифм (плевел—север или щебень—щебет) — отчетливых сходств нет.

8. Соотношение разнозвучий 1:1, 1:2 и т. д. в интервокальных позициях женских рифм (тропы — сугробы или знаку — наизнанку) — слабое сходство с Цветаевой.

9. Заполнение разнозвучий 1:1 в интервокальных позициях женских рифм (тропы — сугробы или грубость — близорукость) — сходство с Маяковским.

10. Заполнение разнозвучий 2:2 в интервокальных позициях женских рифм (лампу — дамбу или Ордынку — обнимку) — сходство с Пастернаком, меньше — с Маяковским.

11. Заполнение разнозвучий 1:2 в интервокальных позициях женских рифм (набок — яблок или Лета — лепта) — сходство с Маяковским.

12. Дактилические рифмы (беззубие — безумия или ужаса — лужица) — сходство с Маяковским.

Мы видим: из десяти признаков, по которым удалось заметить какие-то сходства между Бродским и тремя старшими поэтами, мы обнаруживаем:

с Маяковским — 6 сильных сходств, 1 — слабое;

с Пастернаком — 1 сильное сходство, 2 — слабых;

с Цветаевой — 1 сильное сходство, 2 — слабых.

Конечно, «сила» и «слабость» этих сходств определялись нами покамест лишь на глаз (но так, чтобы читатель всякий раз мог проверить наши определения). Вероятно, в дальнейшем их можно будет измерить количественно и предоставить гораздо более четкую картину. Однако уже сейчас ясно: по «дифференциальным признакам» неточной рифмы, если можно так выразиться, Бродский стоит приблизительно вдвое ближе к Маяковскому, чем к Пастернаку или Цветаевой.

Это наблюдение неожиданное. Маяковский, как кажется, не принадлежит к числу любимцев Бродского, упоминаний о нем Бродский избегает (тогда как Цветаевой посвящает великолепные анализы). С читательской точки зрения тоже можно сказать, что между Маяковским, экстравертом и горланом для масс, и Бродским, интровертом и автором «тихотворений» для элиты, расстояние — как между небом и землей. Однако факт остается фактом: на молекулярном, так сказать, уровне строения рифмы Бродский оказывается близок именно к Маяковскому. Сходства и несходства между ними на других уровнях поэтики здесь теряют значение. «Я дикий человек: люблю хорошие рифмы», — сказал однажды Бродский в конце интервью «Независимой газете». Речь шла о рифмах Высоцкого — поэта, тоже очень мало похожего на Бродского. Как кажется, рифмы Маяковского Бродский любит таким же образом— может быть, подсознательно.

Эта заметка для собрания статей, посвященных поэтике И. Бродского, по случайному стечению обстоятельств писалась в год, когда филологи отмечали столетний юбилей Маяковского. «Бывают странные сближения…»

Русский стих как зеркало постсоветской культуры

Поэт Алексей Парщиков спросил меня: какой стихотворный размер был у нас государственным? не 5-стопный ли ямб? (Это было ему важно для темы «Диссидентство в поэзии».)

— Нет, если бы я был государство, я предпочел бы 4-стопный ямб: он заверен классиками и скуднее вариациями, в нем легче выследить неположенное. Но я, наверное, был бы плохим государством, поэтому не полагайтесь на меня. Все же в 1950–1980‐х годах 5-стопный ямб теснил 4-стопный — и это знак того, что государство слишком беспечно относилось к стихотворным размерам.

— А к белому стиху?

— Подозрителен как симптом буржуазного разложения, поэтому преследовался; допускался в больших формах, как у Луковского, где можно статистически уследить, случайны или тенденциозны отклонения от оптимизма и т. д.

Потом я подумал: а ведь будь я постструктуралист, я всерьез бы напечатал об этом статью «Стих и насилие».

Текст дается по изданию: Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. IV. Лингвистика стиха. Анализы и интерпретации. М., 2012. С. 514–520 (впервые опубликовано в: НЛО. 1998. № 32. С. 77–83).

История русского стиха в XX веке выглядит так же, как история многих других областей русской культуры: в начале века быстрый выход на уровень современного Запада, в первые пореволюционные годы — авангардистские эксперименты лучшего качества, потом — торможение, поворот лицом к классикам и долгий застой, и наконец, с началом перестройки, новая спешка в погоне наверстать отставание от Запада. Так это выглядит с первого взгляда; я надеюсь показать, что этот первый взгляд несколько поверхностен, упрощает картину, на самом же деле перемены в большой косной массе русского стиха происходят гораздо медлительнее.

Стих русской поэзии досоветского и советского времени, по 1970‐е годы, исследован достаточно представительно, результаты опубликованы нами в «Современном русском стихе» (1974) и «Очерке истории русского стиха» (1984). Стих современной поэзии так исследовать невозможно, здесь борются направления, все время выплывают новые имена, делать выбор между ними на свой вкус я не имею права. Я взял шесть выборок по комплектам шести журналов за 1997 год: либеральные «Новый мир» и «Знамя», националистические «Москва» и «Наш современник», левые (т. е. с авангардистским уклоном) «Новая юность» и «Арион». Всего учтено 1322 стихотворения; чтобы уравнять представительство, щедрое на стихи «Знамя» было просмотрено не полностью (только 8 номеров), а малоплодная «Новая юность» не за один, а за два года (1996–1997). Стихи, помеченные датами до 1990 года, не учитывались.

Есть признак, по которому «передовитость» русского стиха XX века определяется объективнее всего: это доля неклассических, несиллабо-тонических размеров. XVIII–XIX века были царством силлабо-тоники; в серебряном веке 1890–1935 годов несиллабо-тонические эксперименты взлетают до 20 %; в пору социалистического классицизма 1935–1980 годов они стабилизируются на 12 % (этот уровень одинаков и в сталинское