которой она даже немного стыдилась — явно одолевала. Знать, что Оливье жив, знать, что еще вчера он жил, дышал в доме, где прошло ее детство, — все это наполняло душу огромным счастьем. И тревога становилась не такой гнетущей именно из-за этого счастья. Рядом с таким человеком Матье не мог погибнуть. Конечно, она знала — и очень давно! — что между ней и Оливье никакой связи возникнуть не может, однако крохотный огонек надежды разгорался несмотря ни на что, и она видела руку Божию в том, что он так долго жил с ее родными. Кроме того, ведь Храма больше не существовало. Осужденный церковью и королем, он стал лишь воспоминанием, и Од страстно желала, чтобы обеты, произнесенные теми, кто ему служил, исчезли вместе с ним. Как было бы хорошо, если бы шевалье превратился в настоящего мужчину, который в один прекрасный день взглянул бы на нее иначе, не как на давно исчезнувшую маленькую девочку! В это мгновение в ней самой что-то изменилось, поскольку впервые в жизни она ощутила реальность своей мечты. Нет, она уже не была ребенком, она стала женщиной, готовой на все, чтобы завоевать любовь Оливье. Она будет теперь — наконец-то! — существовать для него. Она знала, что красива, и хотела стать еще красивее, чтобы он забыл обо всем, кроме нее. Господь не осудит этой любви... А мадам Маргарита защитит ее. Од была в этом совершенно уверена.

В последующие дни она выглядела так, словно грезила наяву, и Бертрада не посмела рассказать ей о том, что выяснила Маргарита благодаря «надежному посланцу» мадам де Пуатье: дом в Монтрее стал теперь грудой обломков и пепла, а на Матье с сыном началась настоящая охота.

Бертрада узнала также — и это напугало ее до дрожи! — что чья-то таинственная рука пригвоздила стрелой на центральном портале собора Парижской Богоматери предупреждение капитулу собора и епископу Парижскому Гийому де Боссе. В нем строители напоминали о старинных льготах Людовика Святого и требовали справедливого суда: «...Никто не будет больше трудиться во славу мою, каковая есть слава Господня, пока выслеживают, преследуют и убивают детей тех, кто возводил меня с великой любовью, с великим благоговением, и я сделаю так, чтобы прекратились во всем королевстве работы над другими моими святилищами, поскольку отныне невозможно трудиться во имя мира, чести и любви Господа нашего. Кровью нельзя скрепить камни... А кровь Жака де Моле вопиет к небесам».

Это был призыв если не к мятежу, то, по меньшей мере, к решительным действиям. Разумеется, епископ Парижский приказал сорвать его, объявив кощунственным, и распорядился, чтобы все подступы к собору Парижской Богоматери надежно охранялись. Но уже на другой день на том же месте появилось новое послание, и это повторялось но все последующие дни.

Народ, в ушах которого еще звучал голос Великого магистра в пламени костра, взволновался не на шутку. Король приказал глашатаям призывать народ к спокойствию. Тем, кто возобновит работы, он гарантировал безопасность, а надзирать за строителями вменялось одному из благочестивых монастырских архитекторов, который вырос в большом строительном аббатстве, но все ни к чему не привело... стройки по-прежнему пустовали. Ногаре велел капитулу предоставить список рабочих, однако везде — в том числе и в цензиве Храма — комнаты каменщиков стояли пустыми, не удалось найти никого из тех, кто трудился под началом Матье де Монтрея.

Беспокойство народа еще более возросло, когда пришла ужасная новость: Папа Климент V только что умер в замке Рокмор, где он остановился на пути в Авиньон и в свой родной замок Вилландро в провинции Борделе. Новость, как бомба, разорвалась над Парижем, да и над дворцом тоже, хотя никто не смел в этом признаваться. Никто не знал, как воспринял это известие король; он привычно хранил молчание, но все заметили, что он стал чаще заглядывать в Сен-Шапель, где задерживался дольше, чем обычно...

Эти дни оказались более тяжелыми и для Бертрады, и для Од, поскольку никаких новостей до них не доходило. Они не знали, есть ли кто-то из их родных в Пчелином домике: Бертрада, невзирая на сильнейшее искушение, так и не решилась туда съездить. До сего времени никто не предпринял попытки схватить их, а в Нельском дворце, казалось, даже не вспоминали об их родственных узах с мастером зодчих. И следовало молиться, чтобы такое положение сохранялось как можно дольше.

Настало, наконец, время отправляться в Мобюиссон, где Филипп Красивый собирался ожидать прибытия своей дочери Изабеллы. Маргарита, как и обещала, взяла обеих женщин с собой.

***

Близкое к Понтуазу аббатство Нотр-Дам-Ройяль было основано в прошлом веке Бланкой Кастильской, матерью Людовика Святого, которая пожелала быть похороненной здесь, как обычная монахиня: ее могила в часовне находилась в центре хора. В аббатство поступали большей частью представительницы самых знатных фамилий, а аббатисой была тогда Изабелла де Монморанси. Людовик Святой велел построить неподалеку от монастырских зданий небольшой замок, где он любил отдыхать, чтобы чувствовать близость той женщины, которая твердой рукой держала королевство во время его несовершеннолетия, была для него ценной советчицей, и он слушал ее всегда. Исключение составляло лишь его решение об участии в крестовом походе: она этого опасалась, и поход действительно оказался губительным для страны.

Став королем, Филипп Красивый оценил Мобюиссон. Он любил спокойствие его обширных садов, расположенных между королевским замком и монастырской церковью, часто гулял там один, заходил в темную часть нефа и слушал, спрятавшись, ангельские голоса монахинь, воспевавших благость Марии-Девственницы. Он приезжал сюда, по его словам, чтобы посоветоваться с безмолвием. Именно здесь принял он — не без глубоких раздумий! — самое тяжелое решение в своей жизни — арестовать тамплиеров. Для этого короля, «жившего мыслью о Франции»[224], Храм с его невероятным богатством и могучей армией, чья автономия часто заставляла отдавать предпочтение собственным интересам в ущерб интересам страны, представлял величайшую опасность. Это было особое государство, которое могло стать реальной угрозой. Филипп знал, какую роль тамплиеры сыграли в распаде франкского королевства в Иерусалиме, которое они должны были защищать. Они потеряли Восток, но Францию по-прежнему удерживали в своих руках, и Филипп не желал оставлять ее храмовникам.

Между тем у короля не было никакого политического оружия против них — только серьезные подозрения относительно их внутреннего устава и чистоты их христианской веры. Это был единственный уязвимый пункт. Филипп заметил это и, убедив себя в его значимости, нанес удар...[225]

Он очень любил бывать в Мобюиссоне весной, ощущая близость леса, и