– Кордоны это ерунда, главное сложность была – проскочить по чистой территории! Вроде бы получилось, но даже советский Госстрах не даст гарантий.

Пётр уже подхватил, перенёс в эрхашку большую сумку жены.

Я боковым зрением наблюдал, во все глаза на жену глядел.

– А это – Пётр, водитель мой, – рукой показал.

Так нас с женой и сфотографировал Гунтис, на фоне эрхашки – я стою крепко, в форме, сапогах, и жёнка рядом, словно иллюстрация к «Домострою»: «Жена, прилепися к мужу».

– Давай-ка, Пётр Алексеич, подожди меня, я с командиром переговорю, увольнительную надо выправить. Не каждый день жёнка в гости наезжает. Такой праздник! У Иваныча на постой надо попроситься.

– Вся деревня пустая! В любой хате ночуй! – сказал Полищук.

– Это ничего не значит, что пустая, есть порядок, надо его соблюдать.

– Так мы не против!

– Лена, вы проходите в салон, – улыбнулся Пётр, приоткрывая дверцу.

– Вы что… знакомы?

– Нет. Но вы же кричите на весь третий сектор – Ленка… извините, Ленка.

– Действительно, – засмеялся, – знакомься – жена моя.

– Лена.

– Пётр. Сержант Кирсанов.

– Очень приятно, – сказала Лена, усаживаясь позади. – Володя писал про вас. Никак не добьётся, чтобы домой вас отпустили на собственную свадьбу. И отпускать, говорит, жаль, надёжный человек, бывалый, – засмеялась.

– Ничего, придёт наше время. – Пётр покраснел от похвалы.

– Какая она стройная! Гибкая, – щекотнуло радостно у меня внутри.

– Ой, тут кто-то есть, прячется, – вскрикнула Лена.

– Боец невидимого фронта, гвардии сержант, мастер-дозиметрист первого класса Полищук Степан Андреич. В составе гвардейского экипажа истребителей нуклидов.

– Лена.

– А ты чего не остался в расположении, Полищук?

– Когда же я ещё в такой красивой компании покатаюсь! – раскланялся, привстал навстречу, головой брезентовую крышу приподнял. – Тут одни мужские морды кругом, конечно, приятно, – засиял лучисто Полищук, – даже тошнит иногда от этих морд. Пётр, приоткрой окошко, мы ведь не в Зоне, будь ласков!

– Ты дырку-то в крыше не просверли, зима впереди. Я зна-а-ю, с чего тебя тошнит, – сказал Пётр, – просто выворачивает после ночных замеров.

– А как же, известное дело – радиация! Да я и не скрываю от товарищев по службе.

Оба засмеялись.

– Ты, Стёпа, зря народ не пугай. Выходи строиться! – приказал Пётр Полищуку.

Полищук покряхтел, вылез нехотя.

Машина выехала на дорогу, двигалась медленно по краю соснового леска, лужицы небольшой.

– Как ты первые дни пережила? – повернулся к жене.

– Пять дней с ума сходила. Каждый день в военкомат звоню, там ругаются, мол, не сейте панику! Пришла на приём к военкому – выпроваживает: всё идёт по плану, гражданочка! Обычные учения, идите домой! Потом открытка пришла поздравительная, с Восьмым марта. Это в середине-то мая! Взяла в руки – сердце зашлось – адрес странный… я твой почерк знаю… Раскрываю, а там телеграмма от руки написана. Видно, срочно передали по телефону, а здесь записали от руки. Потом смеялась долго – такими детскими каракульками, печатными буковками прописано старательно.

– Это вот – Петру спасибо! Отыскал в темноте, невесть в каком углу, на границе Литвы и Белоруссии, среди дремучих лесов и непроходимых болот, отзывчивую женщину. Эшелон гнали хитро, ничего нельзя было придумать.

– Спасибо вам, Пётр.

– Скажете тоже! И вам спасибочки на добром слове, – покраснел Пётр от удовольствия.

* * *

Приехали в деревню Буда-Варовичи.

Тихо, безлюдно.

Приземистый мужчина смотрит из-под козырька ладони на подъезжающую машину.

– Феодосий Иванович Борщ, начальник фельдшерско-акушерского пункта, деревня Буда-Варовичи. – Руку пожал. – Сторожем устроился на старости лет, караулю хаты, а зараз и теряю квалихфикацию. Один тут, как былинка по-над край болота. Располагайтесь, живить. Хочь хто-то, живая душа. У меня же деток тут було богато… своих пъятеро, усе врачи, позаканчивалы медицинские институты, как с города понаедут на усё лето, а уж соседских не перэсчитать. Так кажное лето отож шум, смех, а в этот год… не можно уснуть, от так тихо-тихо. Ягода пошла, калубника, богато, через край грядки валятся, усыпано усё ягодой, небывалое такое количество, а кому, зачем? Зря уродилося. Всё – вон выбрось! Заразное. У ямину усё схоронить приказуют.

Я сумку в дом занёс:

– Что же ты туда наложила? И как эту тяжесть подняла!

– Не пешком же, на машине.

Сумерки тёплые плавно опустились на прогретую, тихую землю, словно в задумчивой печали.

Вошёл в дом, стараясь не греметь сапогами. Пока разговаривал с Феодосием Иванычем, Лена уснула, разметавшись на кровати, прижав кулачки к груди, словно защищалась от кого-то.

Не стал её будить.

– Устала девочка, – подумал и непроизвольно улыбнулся.

Кровать с панцирной сеткой, ножки, прутья светлым размывом серо-белых полосок, поверху шишечки никелированные, шарики, слегка потерявшие от времени блеск.

Обычная обстановка деревенской избы.

Светлый вечер синим ровным светом пролился в окна. Занавесок нет. Комната полупустая. Божница без рушника. Икона простая, открытая: Богоматерь голову набок склонила к пухлому младенцу, персты приподняла в крестном знамении.

Лампадка теплилась подвижным малым огоньком. Тишина.

Душновато после дневной жары, но в открытую форточку уже проникал свежий воздух.

Я сидел на венском стуле, положив на колено простыни с чёрной меткой номера части, три полотенца белых поверх, машинально вертел в руках пилотку, нащупывал пальцами колючий овал эмблемы, в полуулыбке тихо любовался спокойным лицом, позой жены. Оглядел комнату – куда бы положить бельё?

– Как же давно не сидел я на стуле, не спал на обычной кровати – всё какие-то доски, нары, табуретки в лучшем случае. Всё, что может скопить радиацию, убрано, – оглядел комнату, отметил про себя. – Это хорошо, а вот то, что с таким трудом наживалось, и пришлось уничтожить – плохо.

Подо мной скрипнул неожиданно стул.

Лена повернула голову, вздрогнула. Не сразу поняла – где находится. Потом улыбнулась.

Я наклонился, осторожно поцеловал. Присел на край кровати, она сместилась к моему боку.

– Извини. Не хотел будить.

– Ничего, надо вставать. От тебя пахнет берёзовой рощей и кирзой. Я долго спала?

– Ты спала красиво. Я залюбовался. Устала?

– Измотала меня дорога. Даже сил не осталось сходить в душ. Федосей Иваныч предлагал, а я… – потянулась, правую руку положила мне на спину, грудь вперёд подалась, обрисовалась рельефно под халатом, полы разошлись, натянулась ткань под пуговицами и приподнялась, обнажая стройные ноги.