Я рождаюсь заново, стою на вершине кургана, пытаюсь понять – кто же я теперь?

Вижу с холма в Чистогаловке – Южный мост. Через плазму текучего марева жаркого дня, перенасыщенного радиацией. Отец строил его фермы тяжким трудом, чтобы я смог на родину вернуться. Красивый, прочный, многопролётные конструкции легко и надёжно над водами летят.

Днепр – блеснул зеркалом широкой воды, поманил лучиком надежды, прохладной глубиной тайны.

Киев, Киево-Печерская Лавра, купола соборов, поражённые невидимой глазу гибелью.

Каштаны, застывшие в горестном тумане катастрофы.

На огромной высоте облако смерти ринулось к Киеву, ведь «роза ветров» именно в ту сторону направлена, но оттолкнулось от стен Лавры и понеслось на Скандинавию, Арктику.

Помощь небесная спасла. А перед этим за два года было в Чернобыле пять локальных аварий, более шестидесяти отказов техники, но режим секретности запечатывал уста и дарил благодушие.

Перепуганные чиновники долго не решались доложить Горбачёву о трагедии. Он был в театре.

Шведы первыми оповестили мир о взрыве 30 апреля и моментально стали эвакуировать людей из опасной зоны, решив лишь потом выяснять причины.

Советские газеты «отметились» коротенькими информушками о случившемся: дольше хранить молчание было подозрительно.

Чтобы убедить мир, что всё «по плану», опасности нет – провели первомайские демонстрации.

Весёлые демоны идеологии.

Наготове стояло 2600 автобусов, 4 поезда.

Дал «добро» народу генсек Компартии.

Тридцать семь часов летучая смерть гуляла и бесчинствовала в Припяти, окрестностях, пока не «благословил».

Только после этого началась эвакуация.

Всё это время люди облучались, заражались радиацией. Шли мамочки через «рыжий лес», коляски с детьми катили, спешили, дыхание перебивая.

Наказание пришлось нести, как всегда – безвинным.

Лития, моя молитва вне стен Храма. Услышь меня, нэнько.

Ведь отсюда до Киева – сто километров, но другим взором гляжу я теперь на родину мою, надеясь и работая.

Не смогу я пройти по этому мосту.

Он для эшелонов, грузов.

Здесь место моё сейчас и дело моё, вместе с другими.

* * *

– Пора, товарищ лейтенант, – время, – напомнил Пётр.

Я спустился с холма.

– Ну, что там хорошего, товарищ лейтенант? Москву не видно? – спросил Полищук.

– Нет. Москву не видно, хотя все на неё смотрят, сами мало что решают. С родиной пообщался. Подумал немного. А то всё гоним, гоним круглые сутки. А Рейхстага – не видать!

– Я тоже на родину вернулся. Сказала – надо! Я… меня, нас всех… И я – вернулся. Разве откажешь! И военкомат здесь ни при чём! Формальность, пустое. Жил бы здесь и не тужил.

Смеётся белозубо Полищук. С ним всё ясно – Полищук, значит, полесский.

– Бойся желаний – они исполняются, – говорю ему, замолкаю и думаю: – Я не смог привыкнуть к виду выселенных деревень! – Вдруг явственно понял, что же так отвлекало в привычном, тяжёлом, изнурительном и каждодневном.

Пётр молчит, хмурится.

Мы возвращаемся. Едем к КПП третьего сектора.

Въехали в лес. Три фигуры, как по команде, с дороги развернулись – спешат в чащу, не оглядываются. Мужчина пожилой, парень. Пацан худосочный между ними. Кожа у всех белоснежная, как ножка у молодой сыроежки.

Корзинки в руках большие. Одеты легко, просто – по-деревенски. В какие-то незамысловатые вещи. В пилотках солдатских. Острижены наскоро – «под ноль».

Что собирают? Нуклиды впрок? Грибы? Июль месяц.

– Стой!

Пётр резко затормозил. Пыль обогнала эрхашку.

Выждали немного. Это не очень хорошо. Пыль – первейший враг.

Выскакиваю.

– Стойте! – громко приказываю троице.

Идут в лес, не оглядываясь. Огибают плавно заросли высоченного ядовитого борщевика. Огромного «укропа», выше человеческого роста. Марсианская нереальность растений и происходящего вокруг.

Явно слышат меня, но не реагируют. На мародёров не похожи. Странная компания. Что здесь ищут? Какой приз наметили схватить?

– Всем стоять на месте! – вновь приказываю громко, чётко.

Только лающий кашель в ответ. Значит, хватанули дозу.

Понимаю – зря. И начинаю злиться.

Они спешат, уходят вглубь леса. Мухоморы, как знаки радиологической опасности – торчат, предупреждают о беде, могучие, высокие, словно на дрожжах возросшие. Лезут на глаза нахально. Корзинки у троицы пустые. Лоза плетения – коричневая на просвет. Значит, налегке, без хабара идут, без добычи.

Вдруг все на четвереньки встали, принюхались, вприпрыжку понеслись в лес. Ловко, играючи, сумасшедшим, обезьяньим галопом. Лавируя умело между деревьев.

Самолёт несётся над лесом.

Нарисовался на ненавистной от жары голубизне неба.

Я голову задрал: низко-низко летит, деревья колышутся, ревут двигатели, приближается. Сейчас из брюха полъётся густая жижа, оплодотворит всё видимое и невидимое мёртвой слизью.

Бегом в машину.

Поливает обильно коричневым латексом. Густым, грязноватым сиропом цвета хозяйственного мыла, но без запаха. Листья загрязнил, исказил зелёную прозрачность лёгких, солнечных бликов.

Радиоактивный нерест, пыль к земле припечатал. До первого дождя. Когда ему разрешит высокое начальство пролиться на растрескавшуюся землю? Зона задыхается от жары.

Спрятался в кабине. Успел. Все смотрим вверх. Латекс прошуршал по брезенту машины, лобовое стекло помётом глупой чайки замарал.

Улетела, так же неожиданно, как и появилась, незваная птица. Смотрю в лес. Троица исчезла. Ловко, сноровисто. Может быть, в норку спрятались? Норные жители.

Снорки – шустрые, неуловимые сущности…

Или притаились. В зарослях бурьяна-бастыльника. Среди волчищ – помеси волка и собаки; лисищ – помеси собаки и лисы; тумаков – зайцев, русака и беляка. Среди таких же генных мутантов, только в животном обличии. Пометивших хищно, изощрённо, едва уловимыми следами свою территорию.

Тут им вольняшка, но и с ними тоже происходит необратимое в самой их сути, как бы они ни оберегались инстинктами.

Кем они оставлены – эти трое? Теми, что когда-то был людьми? Или кем-то неведомым, не изученным пока наукой? Не систематизированы каталогами, ещё не описаны высоколобыми учёными мужами.

И теперь сквозь них проступают лица, как сквозь побуревшую от времени амальгаму старого, потрескавшегося зеркала цвета грязного латекса на листьях, как на едва различимых чёрно-белых фотографиях. Они лежат без альбомов, хаотично, покрываются белыми веснушками радиации, истлевают. Теряют смысл обычные белые квадраты – гладкие, пустые и безликие. Их можно встретить где попало, в самых невероятных местах Зоны. Они теперь бесполезны.