Мария улыбается. Здесь, в лаборатории, она чувствует себя свободней, чем среди пассажиров и команды, и дышится ей тоже легче. Картограф увлеченно рассказывает об успехах в наблюдениях и измерениях, демонстрирует инструменты для регистрации осадков, атмосферного давления и температуры, раскладывает карты и графики с такой заботой, что Мария поневоле заражается его энтузиазмом.

– Что привело вас в этот поезд? – спрашивает она чуть погодя.

– Я мечтал о приключениях, – отвечает он немного извиняющимся тоном. – Возможно, в этом вы меня поймете. К тому же должность картографа всегда занимали чужаки.

– Чужаки?

– Те, кто не был подданным ни Российской, ни Китайской империи.

– Ах да, конечно.

Пресловутая нейтральность компании.

– Но ведь Япония…

Мария напрягает память, вдруг осознав, как мало знает об этом островном государстве, наглухо закрытом для иностранцев.

– Пусть мы не можем путешествовать по всему миру, но нам все равно интересно, как устроена Земля. Я учился картографии у мастера, который с рождения не покидал островок не больше десяти миль в поперечнике. «Все, что тебе нужно, – говорил он, – лежит у тебя под ногами, но понадобится целая жизнь, чтобы это понять». Но я был нетерпелив и хотел наполнить мою жизнь новым, непознанным. Я считал, что ради этого стоит жертвовать.

Да, Мария читала о таком. Тот, кто уходит, может не вернуться. Япония заперла свои двери в конце прошлого века, когда начались трансформации в Сибири, – отгородилась от мира, полагая, что одного моря для защиты недостаточно.

Она не спрашивает у Судзуки, что он оставил, чем пожертвовал. И внезапно понимает, что при всем своем дружелюбии он ужасно одинок, даже в манере держаться, словно создавая вокруг себя защитное пространство.

– А можно мне осмотреть наблюдательную башню? – просит она, лишь бы изгнать странную пустоту из его взгляда.

– Да, конечно, – отвечает он с вернувшимся спокойствием и ведет ее по винтовой лестнице в округлую рубку с купольным потолком и стеклянными стенами с крестообразными железными решетками.

Даже сквозь решетки вид завораживает, как будто ты летишь над землей, не касаясь ее. Сама рубка не менее примечательна, она заполнена телескопами и увеличительными линзами, вмонтированными в окна; аккуратными стопками карт покрыт весь стол. Судзуки стоит рядом, пока Мария рассматривает мудреную геодезию: везде есть линия железной дороги и окружающая местность; каждая скала, холм и овраг снабжены пометками. И Мария вдруг понимает, что эти знаки рисовали поверх других, снова и снова.

«Карты-призраки, – думает она. – Свидетельства о том, что изменилось или исчезло, когда Запустенье превратило географию в недостоверную науку».

– Важно, что это было замечено и зафиксировано, – говорит Судзуки. – Пусть даже после утрачено.

Мария видит утраченное, перекрытое ненадежным настоящим. Как будто описанная Ростовым местность обрела форму на картах Судзуки.

– Священник из первого класса убежден, что трансформации – это признак упадка нравственности, – говорит она. – Что мы сами, своим неверием навлекли их на себя.

– Расхожее мнение, но я его не разделяю, – хмурит брови Судзуки. – Ох!.. Позвольте налить вам чаю, у меня осталось немного воды.

Он протягивает чашку Марии, и та замечает чернильные пятна на тыльной стороне его кистей. Картограф спешит опустить рукава, чтобы скрыть их. Неожиданная небрежность для столь аккуратного и педантичного человека. Наблюдая за ним, Мария задумывается, почему он выбрал эту работу, в самой гуще трансформаций и неопределенности. Он такой замкнутый, такой сдержанный. Все вещи в башне находятся на своих, хорошо продуманных местах. Но, может быть, в этом-то все и дело – нанося трансформации на карту, он как бы фиксирует их, придает видимость порядка. Даже если все исчезнет, прежде чем успеют высохнуть чернила. И Мария понимает его устремления.

Она прихлебывает чай, крепкий и горький, оглядывая телескопы и линзы, расположенные по окружности башни. Лишь один прибор прикрыт тканью.

– А это что? – спрашивает она.

– Просто неисправная модель, – отвечает Судзуки.

Он дергает рукой, как будто хочет остановить Марию, но она уже стаскивает ткань, подчинившись упрямому желанию поступать вопреки тому, что ей говорят. Под тканью скрывалось небольшое устройство с блестящим латунным корпусом. Мария вспоминает, что видела точно такое же в мастерской отца. Он подолгу работал с этим прибором в последние годы. Мария старается ничем не выдать, что узнала устройство. Отец очень гордился им, как и новой технологией, которая позволяет приспособить телескоп к скорости и качке поезда, причем механизм настолько мал, что прибор можно сделать переносным. «Но это только прототип», – говорил отец. Если бы все шло как задумано, «Стекольная мастерская Федорова» выросла бы в фабрику, производящую линзы. «Мало просто смотреть сквозь стекло, – объяснял отец. – Нам нужно смотреть вместе с ним, нужно расширить с его помощью возможности своего зрения и превратить экспресс в передвижную обсерваторию».

– Он с самого начала неисправен, надо будет с ним разобраться по приезде в Москву, – небрежно бросает Судзуки, но его беззаботный тон кажется наигранным.

Мария обнаруживает, что окуляр заблокирован. Она старается подавить разочарование оттого, что не сможет подробней рассмотреть эту осязаемую связь с отцом. А Судзуки уже указывает на другой телескоп:

– У этого видимость куда лучше. – И он подробно объясняет, как работать с прибором.

Телескоп направлен по ходу движения поезда. Мария приникает глазом к окуляру и видит за дюжиной вагонов переднюю башню. Та зеркально повторяет башню картографа, но Мария знает, что там, кроме телескопов, установлен пулемет, а стрелок наблюдает за небом, не снимая палец с гашетки, готовый выстрелить в любую цель, угрожающую движению поезда. Рядом со стрелком Мария различает знакомую фигурку и задумывается о том, сколько времени капитан проводит в передней башне, вдали от пассажиров и утомительной повседневной суеты. Мария видит ее всего второй раз, и сейчас она выглядит сильней, весомей, чем за ужином. Капитан стоит, положив руки на перила, и смотрит прямо перед собой, как будто своей волей гонит поезд по бесконечной равнине.

– Если покрутить настройку, будет лучше видно.

Судзуки вытягивает руку, чтобы показать, как это делается, и Мария замечает, как старательно он держит дистанцию. Она регулирует окуляр, и то, что поначалу казалось расплывчатым зеленовато-голубоватым пятном по другую сторону запотевшего стекла, превращается в чистое голубое небо и лес под ним. Мария различает отдельные ветки. Серебристые и тонкие, они тянутся вверх, словно стремясь приблизить листья к солнцу.

Внезапно в небе как по волшебству возникает птица и парит, широко раскинув крылья.

– Как четко… Как близко.

Настолько близко, что Мария видит радужные переливы на рыжеватых перьях, видит медный проблеск отраженного солнечного света. Это хищная птица, и размах ее крыльев должен быть не меньше размаха рук самой Марии. Вспоминается двуглавый орел, имперский символ, смотрящий одновременно на запад и на восток с вечно открытыми, вечно настороженными глазами.

С высоты башни Мария видит другую железнодорожную ветку, уходящую в сторону от главной, и пытается проследить за ней взглядом, но вскоре лес