– На вот, – хозяйка кур внесла в комнату полное ведро воды и поставила его перед ней. – Помой полы.

– Я? – удивилась Наташа.

Она прожила в этом доме уже три дня. За ней ухаживали – подносили, уносили, стелили постель. Она сама ни чашки за собой не помыла.

– Три дня ты была гостьей, – сказала ей молодая женщина, – а теперь ты – член семьи. Помой полы.

Тряпка уже распустилась в ведре. Вода была холодной. За окном – снег.

– Загостилась я тут у вас, – сказала Наташа, собирая свои вещи и запихивая их в сумку. – Пойду жить к вашим соседям, они меня уже два дня зовут. Поживу у них до тех пор, пока не стану членом семьи...

Через несколько дней пленка закончилась. Нужно было возвращаться в Москву. Увозить с собой метры отснятой пленки – поезд «Москва–Назрань», обмен пленными, похороны в Шали, госпитали и раненые-раненые-раненые – мужчины, женщины, дети. Сначала Наташа снимала их с каким-то даже энтузиазмом, и сами они готовы были подставлять под объектив свои раны. А потом поняла, что пленка у нее заканчивается, а раненых становится все больше. Когда она уезжала из Шали, у нее оставался только неприкосновенный запас – две чистые пленки.

Сойдя с поезда в Москве, она сделала глубокий вдох. Наташа была преисполнена осознанием собственной значимости. Сейчас она тут все перевернет. Ее сумка была преисполнена значимости – в ней лежали картинки, с помощью которых она совершит свой переворот. Она вошла грязная в метро. «Я вам всем еще покажу, – думала она, – вы перестанете спать с открытыми глазами».

В общаге соседка готовила отбивные. Скоро со смены должен вернуться ее муж. Наташа приехала некстати и не ко времени.

– Не занимай ванну надолго, – сказала соседка, и в голосе ее отчетливо послышался молоточек – она пока его только подняла, ударять не собирается, но если придется – так ошметки полетят.

Наташа курила у окна своей маленькой комнаты. В трениках, с полотенцем на голове. Можно открыть форточку и выдохнуть в него струю дыма. Можно курить. Можно вот так стоять у окна с чистой головой и ничего не бояться. Ее не было около месяца. Она явилась и запылилась, но соседке не интересно, где она была, что видела. Ее интересует только одно – муж и отбивные.

Наташа открыла форточку, вдохнула сухой морозный воздух. Эмоции – свои и чужие – в ней успокоились, будто затянулись тонкой корочкой льда. Пенка осела, скоро содержимое ее сосуда окончательно замерзнет и превратится в один неподвижный кусок льда. Вот он секрет выздоровления – если рана не заживает, ее надо заморозить.

Звонок в дверь. Пришел муж. Соседка встретила его без молоточков. Жизнь за стенкой шла своим чередом – мыло, чистое полотенце, отбивные. Замерзая у открытой форточки, Наташа думала о том, что соседка была права, когда не спросила. Зачем ей знать? Зачем впускать в себя то, что может нарушить течение ее спокойной, всегда одинаковой жизни? Содержимое своего сосуда нужно носить только в себе. А когда наступит лето и растопит его, нужно стараться не расплескать его по общей кухне.

Пора бы уже понять – никаких переворотов не будет. Из третьей поездки она привезла в Москву село Самашки. Там кадры смотрели на нее с каждого двора, выглядывали из каждого дома. Середина апреля снова развезла землю в жидкую грязь. Наташа приехала вместе с Косовым – на переговоры. Теперь село было открыто после зачистки, случившейся в апреле девяносто пятого. В течение этих двух дней село было закрыто для врачей и журналистов. Впрочем, никто туда и не рвался. Самашки вообще как-то скомкали полоску истории войны. Можно было пройтись по ней утюгом молчания – не писать, не говорить и сделать вид, будто ничего не было. У журналистов есть такая поговорка: «Меня там не было, значит, и события не было». Если событие не отснять, не записать и не показать, то его нет, – в другом городе, в другой стране, куда не дотягиваются языки рассказчиков, а слухи не доползают, никто ничего не узнает. Утюг прошелся по Самашкам.

Над селом собрался туман. Густой, как козье молоко. Его можно было зачерпнуть миской и пить. Они въехали туда, где начинался параллельный мир. Как в фантастических рассказах, туман готов был вот-вот расступиться и открыть что-то незнакомое, нереальное, неспособное прижиться даже в воображении. Выйдя из машины, Наташа захотела поскорее отсюда убраться – ничего не снимать, не видеть, не знать. Как будто из-под земли поднималась волна инфразвука. Ухо не могло уловить ее низких частот, но нервы дергались, передавая вибрацию всем органам.

С Косовым они вошли в дом. Мужчина с большими оттопыренными ушами провел их в центральную комнату, похожую на все комнаты для гостей во всех чеченских домах – ковер на полу, диван, кресла, искусственные цветы в высокой вазе. Отхлебывая горячий крепкий чай, хозяин дома и Косов говорили о перемирии.

– Мы просим два дня... Два, – сказал Косов, растопырив два пальца. Два – показал он человеку с большими ушами. Два и не больше.

Косов не сводил с его лица тяжелого взгляда. Хозяин дома глубоко вздохнул и помолчал, задержав дыхание. И по мере того как его молчание удлинялось, тяжелел взгляд Косова.

– Нам тоже своих нужно вывезти... – наконец сказал он.

– Как вас зовут? – спросила Наташа его, когда он снова замолчал, отставив чашку и обхватив рукой колено. Она не знала, что они обсуждают, кто просит два дня и кого нужно вывозить этому человеку с ушами. Она не писала статей, и ей была не нужна лишняя информация – меньше знаешь, крепче спишь.

– Называй меня любым именем... – ответил он.

– Значит, и сфотографировать вас нельзя?

– Конечно же нет...

– Тогда вы тут переговаривайтесь, а я пойду. – Наташа встала из-за стола. – Может, чего-нибудь сфотографирую.

– Иди... – Хозяин дома разговаривал короткими фразами.

Кадров было много, но она сняла только дохлых коров у загона. Лежа вповалку на земле, они составляли неплохую композицию. Убитые коровы – визитная карточка чеченской войны. Животные часто погибали от снаряда или разрыва сердца – в отличие от людей никак не могли привыкнуть к свинцовому свисту.

«Зачистка» – это от слова «чистый», думала Наташа, возвращаясь назад. Зачем называть «зачисткой» то, после чего остается столько грязи?

Она разулась на крыльце и вошла в дом.

– Почему вы не убираете дохлых коров? – спросила она человека с ушами, входя в большую комнату, после холодного пола ступая на мягкий ковер.

– Кто сделал, тот пусть и убирает, – по-прежнему коротко ответил он.

Через полчаса они покинули Самашки – Косов вернулся в Назрань, Наташа отправилась в Ведено. В начале девяносто пятого в селе ждали обстрела, но весна началась раньше.

– Наташа, куда собралась? – остановил ее Асланбек Большой на сельской дороге.

Птицы пели. Хотелось снимать на цветную пленку. Боевик стоял перед ней большой, в полном обмундировании, улыбался, и луч солнца отблескивал от его золотых зубов.