на хищника, который терпеливо караулит свою добычу, зная, что однажды его терпение увенчается успехом. И сейчас Сашка инстинктивно почувствовал, вглядываясь в растерянное лицо Ники Савельевой, что она готова вот-вот вывалить на него какую-то тайну, не хотел этого и одновременно ждал.

Наверно, дело было в том, что он никогда до этого не видел Нику в такой растерянности. Она всегда была смешливой и жизнерадостной, бурно жестикулировала и много говорила, когда её переполняли эмоции, легко вспыхивала, краснея до кончиков медно-рыжих волос, с жаром отстаивала свои убеждения. А сейчас её словно выключили. Нажали какую-то потаённую кнопку, и внутренний свет, что горел в ней — погас. Даже веснушки на лице побледнели и выцвели, растеряв свою солнечную рыжину.

Она молчала, теребила пальцами край одеяла, то сворачивала, что разворачивала его, а потом её словно прорвало. Слова лились сумбурным потоком. Сашке было трудно уследить за скачущими Никиными мыслями, но он не прерывал её, давая девушке наконец-то высказаться, и размытая лоскутная картинка мало-помалу стала превращаться в цельное полотно.

Сашка никогда особо не задумывался о трагедии семьи Савельевых. Ника не говорила, а он тактично не спрашивал. Знал, конечно, что Ника ребёнком потеряла мать, и что был ещё младший брат, младенец, которого Ника никогда не видела. Сложив два плюс два, Сашка сделал вывод, что мать Ники умерла после родов от осложнений, а родившийся малыш не выжил. Такое случалось. Сосед по жилому отсеку, где ютились его родители, философствующий алкоголик Димка был таким вдовцом, чья жена умерла родами, произведя на свет мёртвого младенца. Сашкина мать Димку жалела. Затаскивала того вусмерть пьяного к нему в комнату, стягивала обоссанные штаны, заботливо укрывала тонким и драным одеялом. Димка бессвязно матерился, махал мосластыми кулаками, иногда задевая мать и оставляя на руках той некрасивые синяки. Каждый раз, наблюдая такую сцену, Сашка испытывал гнев и стыд, а став постарше, пытался урезонивать мать.

— Да жалко его, Сашенька, жалко, — говорила она, упаковывая в пакет грязное и вонючее Димкино исподнее, чтобы потом отнести в прачечную. — Сломанный он человек… жизнь его сломала…

Сашка презирал поломанного жизнью Димку, пьяного и сопливого, но Димка, в его горе и слезливом отчаянии был ему понятен. В отличие от Савельева.

Савельев же был для него закрытой книгой. Сашку всегда поражало, как его друзья легко и просто находят общий язык с всемогущим Никиным отцом. Они не часто с ним сталкивались, конечно, но, когда это случалось, Сашка не видел, чтобы общение с Савельевым их как-то напрягало. Тот же Марк разговаривал с Павлом Григорьевичем на-равных, заразительно смеялся, даже спорил. Близнецы Фоменко, обычно неразговорчивые, в присутствии Никиного отца заметно оживали, играли с ним в шахматы или обсуждали совершенно далёкие от Сашки вопросы: историю создания Башни, какие-то глобальные вопросы всеобщего спасения.

— Получается, Павел Григорьевич, что мы — единственные выжившие на планете? — задумчиво спрашивал Лёнька, старший из близнецов, расставляя фигурки на шахматной доске.

— Я, Лёнь, этого утверждать не могу, просто не знаю, — Павел Григорьевич никогда не путал близнецов и всегда безошибочно определял, кто к нему обращается. — Хотелось бы, конечно, думать, что не единственные.

— А почему тогда мы их не ищем? И вообще когда-нибудь искали? Ведь радио у нас есть! — горячился Марк.

Эта горячность вызывала у Павла Григорьевича улыбку.

— Нет, Марк, не искали. В первые годы после заселения радисты засекали сигналы бедствия. Их было немного, но они были. В основном от уцелевших кораблей, по большей части военных. Но существовал протокол: на сигналы не отвечать.

Ребята удивлённо переглядывались.

— Это было необходимо. Башня рассчитана на определённое количество людей. И эти люди были отобраны неслучайно. И критерии отбора были жёсткие.

— А сейчас? — хмурился Марк.

— И сейчас не всё так просто. Вы однажды поймёте…

Сашка почти не принимал участия в этих разговорах. Он не мог, как Марк или братья Фоменки, просто не мог. Присутствие Павла Григорьевича его тяготило. Сила, исходившая от этого человека, пугала и настораживала. И самое главное — Сашка его не понимал. А сейчас, после рассказа Ники, это непонимание только усилилось и возросло. В Сашкином представлении вести себя так, как себя повёл Савельев, мог только идиот. Но Павел Григорьевич был кем угодно, только не идиотом. И от этого становилось страшно.

— Саш, я ведь сначала не поверила этой Анне, — Ника смотрела перед собой, уткнувшись взглядом в облезлую серую стену. — Просто невозможно поверить, когда тебе говорят такое. Но папа… я же его спросила потом… папа всё подтвердил. Господи! Зачем она только пришла к нам!

В голосе Ники сквозило неприкрытое отчаяние, боль и злость. Эта женщина, Анна, назвавшаяся её тётей, перевернула Никин мир. Сашка видел, чувствовал это по полным смятения словам девушки, хотя и не понимал в полной мере её удивления. Да, Савельев был одним из тех, кто принимал закон об эвтаназии, тоже мне новость. Он же член Совета, и было бы странно, если бы он не приложил к этому руку. А сам закон… им с детства внушали, что эта мера — единственная, которая спасла их мир от неминуемой катастрофы. Да, жителям Башни приходится платить жизнью больных и стариков, и ты сам живёшь, только пока приносишь пользу. Жестоко? Да. Справедливо? Ну, может, и не очень, но где вы вообще видели ту справедливость? Внизу, где жила семья Сашки, хорошо помнили голод тех лет, до принятия закона, в воспоминаниях взрослых нет-нет, да и проскальзывало это, поэтому сам Сашка особого диссонанса и дискомфорта не испытывал. Разумеется, люди болели и старились, и случались трагедии. Но трагедии, они постоянно случаются, и лучше… лучше об этом не думать. Так проще. Сашка был уверен, что так — проще.

На самом деле в рассказе Ники, точнее, в поведении её отца его смущало другое.

По мнению Сашки, у Павла Григорьевича была возможность спасти своего сына. Он же не какой-нибудь слесарь с нижнего уровня, в его руках — власть. Что он, не мог найти для себя лазейку? Мог, конечно. Даже проработав совсем немного на Антона, Сашка видел, как легко и просто открываются, казалось бы, самые неприступные двери. А ведь Антон, в отличие от Никиного отца, даже не был членом Совета. И Никин отец тоже мог. Мог бы. И тогда не было бы всего этого. Жил бы себе спокойно с Никой, с больным сыном и женой. Никто бы и слова ему поперёк не сказал. И жена бы его с катушек не слетела и не покончила с собой. По телу