— Любит? — Анна сухо и зло рассмеялась. — Паша любит только себя. И власть, которая у него в руках. О да, её он тоже любит.

— Да что вы вообще знаете о моём отце?

— Больше, чем кто-либо другой, девочка. Вернее, я думала, что я его знаю. Думала всегда, что Паша Савельев — честный и справедливый…

— Он такой и есть: честный и справедливый.

— Был когда-то. До тех пор, пока его в Совет не выбрали. А как выбрали, так вся честность с него и сошла, как шелуха. Вместе со справедливостью.

Ника почувствовала, как к глазам подступили злые слёзы.

— Ты знаешь, что твой отец был инициатором закона об эвтаназии? Не просто одним из проголосовавших, а именно инициатором. Паша так хотел усидеть в кресле Совета, что был готов предложить, что угодно. А эти упыри в Совете были только рады. Зачем искать какое-то другое решение, чего-то думать, зачем? Когда можно поступить проще. Мало ресурсов? Так давайте сократим население. Избавимся от самых слабых, самых беззащитных! — Анна говорила с жаром, яростно, напористо. — Паша всё придумал гениально. Его даже не остановило то, что у него родился больной ребёнок. Финальные слушания закона проходили уже после рождения твоего брата. Даже тогда твой отец ещё мог бы остановиться. Всё переиграть. Но он не стал. Он готов был гордо пожертвовать всем: своим ребёнком, своей женой, чтобы все видели, какой он правильный.

Ника почувствовала, что её колотит.

— А вы-то сами? Что вы сделали? — она понимала, что её слова звучат глупо и совершено по-детски, но ничего не могла с собой поделать. Говорят же, лучшая защита — нападение. Хотя какое это было нападение. Она, как загнанный в угол зверёк, не нападала, просто огрызалась, устало и затравлено. — Почему не спасли моего брата? И маму? Раз мой папа такой плохой, а вы вся такая хорошая, так и спасали бы…

Ника, сама того не подозревая, попала в цель. Ударила Анну по больному.

— Тогда я не могла, — Анна вскинула глаза, закусила губу. Помолчала и глухо продолжила. — Я струсила. Испугалась. И это меня не оправдывает. Но сейчас, — Анна посмотрела на Нику. — Сейчас я борюсь за каждую жизнь. За каждую! За каждого старика. За каждого больного ребёнка. Да! Я не смогла спасти сестру и её сына, но я спасаю других.

— Других? Каких других? Вы хотите сказать, что…

— Я хочу сказать, что человеческая жизнь — важнее… превыше всего. Это самая великая ценность. И понимание этого делает нас людьми. Поэтому да, те люди, которые по мнению нашего ущербного общества, не имеют право на жизнь, эти люди находят защиту в моей больнице.

— Это незаконно. То, что вы делаете, — перебила её Ника. — Вы нарушаете закон.

Анна усмехнулась.

— Да, нарушаю. А ты когда-нибудь видела сотни людей, приговорённых к смерти? Твоим отцом, между прочим, приговорённых. И если ты такая же честная и справедливая, как твой отец, иди, посмотри на этих людей. Взгляни им в глаза. Взгляни. Детям, старикам, ну же, Ника. Посмотри и скажи им, прямо в лицо скажи, что они заслуживают смерти. А после этого, что ж… после этого можешь вернуться к отцу и всё ему рассказать. И он — я в этом не сомневаюсь — приведёт приговор в исполнение.

— Да идите вы к чёрту! — Ника с ненавистью посмотрела на Анну, развернулась и пулей выскочила за дверь.

Глава 17

Глава 17. Ника

Отец не спал. Через неплотно прикрытую дверь кабинета пробивалась узкая полоска света. Он не вышел её встречать, как делал это всякий раз, когда она задерживалась у подружек и поздно возвращалась, но, несомненно, отец ждал её. Ника чуть постояла у дверей, слушая, как он ходит по комнате — быстро, размашисто, нервно.

В глубине души ей хотелось, чтобы он всё же вышел к ней. Сказал, как ни в чём не бывало: «Ну, рыжик, ты сегодня поздно». Притянул к себе, крепко обнял. Но одновременно она и страшилась этого. Ника боялась, что слова отца, такие привычные и сотню раз повторенные, сейчас прозвучат фальшиво, как неверно взятая нота в любимой и многократно прослушанной мелодии.

Скорее всего, отец тоже это понимал.

Ника тихонько проскользнула к себе в комнату. Упала на кровать лицом в подушку и наконец-то дала волю слезам.

Когда она была маленькой, и в её детской жизни случались неприятности — разбитые коленки или сломанные игрушки — няня всегда говорила: поплачь и полегчает. Ника плакала, и ей действительно становилось легче. Боль и обида отступали, и жизнь возвращалась в привычное русло. Но сейчас было совсем не так. Слёзы не приносили облегчения, наоборот — становилось всё тяжелее и тяжелее.

Ника села на кровати, по-турецки поджала под себя ноги, взяла подушку, обхватила её руками, уткнулась подбородком. Она и в детстве любила так делать. Только вместо подушки сжимала в руках какую-нибудь куклу или любимого потёртого синтетического медведя. А няня садилась сзади и гладила её по спине. Иногда что-то говорила тихонько, но чаще просто молчала.

«А что теперь стало с няней?» — вдруг подумала Ника. Эта мысль обожгла её.

У Ники всегда были няни. В детский сад она не ходила — отец не хотел. Дядя Боря, когда бывал у них, говорил: «Пашка, так нельзя. Ты же её балуешь», но отец упорно повторял: «Ну и пусть». Маленькая Ника втайне радовалась, что отец на её стороне. Его упрямое «ну и пусть» было доказательством его любви, и, если бы не няни, всё вообще бы было здорово. Она не то чтобы их не любила, скорее не испытывала никаких эмоций. Няни были приходящие (отец не желал, чтобы в их доме жил кто-то ещё, кроме них двоих) и абсолютно чужие. Наверно, каждая из них старалась, как могла. Они гуляли, играли с Никой, кормили, читали ей книжки, но она всегда ждала отца. И когда отец возвращался с работы и говорил очередной няне ровно и равнодушно-вежливо: «Спасибо, можете идти», маленькая Ника, не дожидаясь, когда за этой очередной няней закроется дверь, тащила отца за рукав в столовую, или в кабинет, или к себе в детскую показать, что она нарисовала или сделала.

Няни у них не задерживались. Одна сменяла другую, и Ника даже не успевала запоминать, как кого зовут, да ей не больно-то и хотелось, но вот последнюю их них — Елену Витальевну — Ника помнила. Хотя, также как и остальных, она и её звала просто няней.

Елена Витальевна у них