медицины к психиатрии в теориях о медицинском значении однополой любви способствовала тому, что медицина в России не стремилась патологизировать «гомосексуалиста». Психиатры царской России были ввергнуты в борьбу между институциями, угрожавшую самому существованию их профессии. Оставалось мало сил на то, чтобы расширять дисциплину за пределы основных ее целей – оказания помощи душевнобольным, содержания психиатрических лечебниц и развития частной практики (для городской элиты). Сталкиваясь с проблемой гомосексуальности, российские психиатры отказывались стигматизировать ее в полной мере, когда возникал дискурс о женщинах или людях из низших классов, поскольку медики испытывали к ним симпатию ввиду их подчиненного положения тем, кто стоял выше их на социальной лестнице. Психиатры сами тяготились своей зависимостью от самодержавия. Режим предпочитал силу, крайне подозрительно относился к научной экспертизе и не воспринимал дисциплинарные дискурсы, которые постепенно развивались в буржуазных и более либеральных обществах.Эвфемизация в полицейском преследовании мужеложства

Российское законодательство позднеимперской эпохи было недвусмысленно нацелено против мужских однополых отношений. До 1900 года уголовное наказание за мужеложство между согласными взрослыми было достаточно суровым и продолжало оставаться таковым даже после пересмотра наказаний[370]. Царистский дискурс не щадил адептов мужской однополой любви, хотя женский однополый эрос он практически игнорировал. Тем не менее применение этого закона характеризовалось множеством противоречий, которые таились под «гладью эвфемистичной власти»[371]. До 1905 года количество судебных преследований постоянно снижалось, при этом система намного чаще интересовалась представителями низших классов, чем высшим обществом. Приговоры за добровольное мужеложство выносились все реже и реже. В результате революции 1905 года усилилось внимание к определенным группам населения и частям империи, что в очередной раз подчеркнуло избирательные юридическую практику и полицейское преследование в рамках данного закона. Завуалированная, но не являющаяся тайной ни для кого терпимость последних двух царей к мужчинам, имевших секс с другими мужчинами (как внутри царской семьи, так и при дворе), замкнула круг противоречий между гомосексуальностью и законом.

В десятилетия, предшествовавшие 1914 году, в России, в отличие от других европейских стран, где мужские однополые отношения преследовались, не было таких фигур, как Оскар Уайльд, князь Филипп Эйленбург или полковник Альфред Рёдль. Скандалы, связанные с их именами, превратили мужскую гомосексуальность в политическую проблему и породили тревогу по поводу маскулинности и боеготовности армии[372]. В России было достаточно претендентов на такие знаковые роли, но общество привыкло быть избирательным в своих оценках и не афишировать подобные проблемы[373]. Когда скандал все-таки готов был вот-вот разразиться, в ход пускались связи – и дело постепенно сходило на нет. Самодержавное государство было более склонно к наложению административных наказаний, нежели к судебным разбирательствам[374]. В действительности царской власти требовалось прилагать минимум усилий для поддержания иллюзии отсутствия «содомитов» в высшем обществе: мужчинам высшего класса, предпочитавшим секс с мужчинами, достаточно было состоять в браке. Общественные заявления по данному вопросу, не связанные формальными расследованиями, режима не касались. Композитор П. И. Чайковский научился ценить подобную осторожность после того, как в студенческие годы пресса причислила его к группе «педерастов», завсегдатаев ресторана Chaumont в Петербурге[375]. Ультраконсервативный издатель газеты «Гражданин» князь Мещерский максимально использовал свои связи с императорами Александром III и Николаем II – получал субсидии на свое издание и даже всячески превозносился за покровительство молодым военным, с которыми весело проводил время. Мещерского не принимали при дворе, но государи встречались и переписывались с ним частным образом, что позволяло князю просить об услугах для своих друзей и содержать журнал[376]. В 1887 году, после скандала, в котором был замешан молодой солдат императорской гвардии, Александр III повелел прекратить преследование князя. Это произошло вопреки неодобрению семьи Мещерского и активному противодействию обер-прокурора Священного синода Константина Победоносцева. В дальнейшем аналогичным образом был потушен сексуальный скандал, в котором фигурировали около двухсот человек, в том числе Мещерский и члены императорской семьи[377]. Согласно Саймону Карлинскому, в эту эпоху «гомосексуалами были по меньшей мере семь великих князей (дяди, племянники и двоюродные братья последних двух царей)». Один из них (брат Александра II, великий князь Сергей Александрович) «венчал „гомосексуальную пирамиду“» общественной жизни России[378].

Этот букет противоречий формальному запрету мужеложства на высшем уровне сопровождался системой преследования, которая была весьма произвольна и до 1905 года использовалась все реже и реже. Критики единодушно полагали, что «одно из наиболее крупных зол» закона – это его «фактическое неприменение», «случайный и неравномерный характер репрессии, обрушивающейся на одних, но щадящей других, сильных своим положением, влиянием, связями»[379]. Эвфемизация – сокрытие неприглядных дел высшего общества – нашла свое самое красноречивое выражение в судах, где лишь крошечный процент дел касался представителей привилегированных сословий, по крайней мере внешне. Этому как будто противоречит статистика: из 440 осужденных за мужеложство в царской России с 1874 по 1904 год к высшим кругам принадлежало около 5 % «педерастов», при том что их доля в количестве осужденных за все типы преступлений в эти годы – около 2,8 %[380]. Однако при внимательном рассмотрении рода занятий этих людей выясняется, что лишь малое число государственных сановников понесли кару за мужеложство. Чаще всего осуждались люди «свободных профессий» («художники, медики, литераторы, преподаватели, священники»), прислуга и ремесленники[381]. Также большую часть осужденных за мужеложство (сравнительно с количеством осужденных за все прочие преступления) составляло нерусское население империи, преимущественно «восточные народы, отличающиеся наиболее страстным темпераментом». При этом в статистическом плане основная масса осужденных за мужеложство (72 %) относилась к европейским славянам (русским, украинцам и белорусам)[382].

Критики закона против мужеложства отмечали также его низкую эффективность. С подобными делами судебная система справлялась менее успешно, чем с традиционными преступлениями, поскольку лишь в 41 % дел о мужеложстве выносился обвинительный приговор (по сравнению с 66 % в случаях всех прочих преступлений)[383]. Судьи конца царской эпохи чаще всего были склонны оправдывать обвиняемых или, при невозможности этого, назначать незначительные или более мягкие наказания[384]. Дел о мужеложстве было чрезвычайно мало, и за тридцать один год – вплоть до 1904-го – наблюдалась тенденция постепенного снижения их доли на фоне прочих уголовных дел[385]. Прокуроры Москвы и Петербурга, по-видимому, сделали выводы из замалчивания скандалов конца 1880-х годов, связанных с именами князя Мещерского и великих князей, и практически свернули преследование за добровольное мужеложство[386].

Согласно доступным источникам того времени, полицейское преследование добровольного и отягчающего мужеложства основывалось на жалобах населения и родителей жертв. Неудивительно, когда «педерасты» открыто предавались сексу в общественном месте (особенно в пьяном виде или со скандалами), они подвергали себя большему риску. Архивные отчеты судов о мужеложстве, а